Назавтра после уроков я подошел к Лильке и смело, почти нахально, сказал: «Можно, я провожу тебя до трамвая?» — «Можно», — ответила Лиля и стала надевать пальто.

Мы вышли на улицу. Погода благоприятствовала любви: падал медленный пушистый снег, трамваи катились бесшумно и плавно, как бы на лыжах. У остановки мы постояли; потом я сказал: «Знаешь, я хочу предложить тебе дружбу». — «Я согласна», — сказала Лиля и уехала.

Назавтра я проснулся с ясным ощущением того, что началась новая жизнь. Я впервые внимательно осмотрел себя в зеркале и впервые приехал в школу за четверть часа до уроков.

— Ну, как? — спросил Фред.

— Согласилась, — ответил я небрежно, а сам сильно волновался, ибо не мог представить, какой она будет, эта новая жизнь, как изменюсь я, как изменится школа и все прочее.

Первые два урока меня разочаровали. Я сидел на той же последней парте, у вешалки, историк Платон Андреевич отпускал те же плоские шуточки по поводу ранних сережек в ушах Аллы К., а Лиличка посылала мне с передней парты те же, но уже расшифрованные взгляды. На большой перемене я спросил у Фреда:

— Что же я должен делать дальше?

— Все тебе надо объяснять, — вздохнул Фред. — Ну, подойди, попроси у нее резинку или, допустим, циркуль...

Я подошел. Спустя неделю мы уже готовили уроки вместе у Лилички дома — и родители, уходя на работу, строго-настрого наказывали Лиличкиной бабушке сидеть безвыходно в той уютной комнатушке, где мы (Лиличка — забравшись с ногами на тахту, я — на стуле у окна) решали задачки по физике и заучивали наизусть про «мельницы крылаты» и про «парус рыбаря»...

Родители, я думаю, поступали правильно: мы с Лиличкой от уроков не отвлекались, а Лилина бабушка за год-два узнала много интересного.

«...Я, кажется, все больше и больше влюбляюсь. Думал, так не бывает — увидеть человека дважды, ни о чем, в общем-то, с ним не говорить (да, если честно, то и не почувствовать ничего очень уж такого особенного), а потом, после расставанья, сознавать, что с каждым днем все сильнее и безнадежнее его недостает. У меня, наверное, безгранично дурацкий вид, когда я лежу после отбоя на узкой, четвертой от окна, кровати, гляжу на черный кусок неба и шепчу: „Лена... Лена“. Вчера даже придумал начало стихотворения:

Эх, Ленка, Ленка! Сидишь где-нибудь под виноградным навесом в своем техникуме и знать ничего не знаешь... Уж, наверное, и забыла нашу единственную прогулку после Игорева дня рождения. Еще бы не забыть! Даже сам я сейчас не помню, сказал ли тогда что-нибудь, кроме „спасибо за компанию!“.»

В школу обычно идешь в одиночку, из школы — никогда. Лучше всего возвращаться втроем или вчетвером. Достаточно много, чтобы не было скучно, и достаточно немного для выявления каждой индивидуальности.

Шли обычно по бульвару Шевченко — до университета. Там расходились в разные стороны, а безвольный Сеня В. возвращался обратно (он жил как раз напротив школы).

В этот час, свободный и вдохновенный, стиснутый с двух сторон занятиями, школьными и домашними — в этот час рождались великие мысли и блестящие экспромты; мне кажется, никто из нас не занимался с той поры столь интенсивной умственной деятельностью. Бывали, правда, и постыдные минуты, когда, скажем, Фред предлагал оценивать внешность встречных девочек по пятибалльной системе. Но это были мгновенья расслабления, и мы себя тогда не уважали.

Насколько интересней была мысль — начать издавать журнал! Тут же, на углу Короленко и Толстого, у киоска с газированной водой, демократическим путем была избрана редколлегия, распределены обязанности (некоторые — заочно), определено название журнала и основные направления его деятельности.

Вскоре вышел в свет первый, праздничный номер «Носорога». В передовице провозглашалось главное условие его существования: к печати принимались опусы, созданные только в школе и только во время уроков. «Печатался» и иллюстрировался «Носорог», естественно, тоже на уроках. Со временем сложились традиции. Автор, разрешившись произведением, пересылал его, соблюдая необходимую конспирацию, на заднюю парту во втором ряду, где мы с Сеней В. — совет редакторов — оценивали пригодность материала. Листки с нашей визой: «К печати» переправлялись на первую парту слева, к Боре Б. Главный строго просматривал материал и накладывал печать, изготовленную из резинки: «В номер». Однако до номера было еще далеко, ибо рукопись отсылалась к Игорю К. на подпись. Игорь был высшей инстанцией, как бы издателем. Одобренные шефом произведения возвращались на «камчатку» в правый угол, где Маха, обладавший каллиграфическим почерком ротного писаря, «печатал» журнал. (Между прочим, Боря Б. был самозванцем, он сам себя провозгласил главным редактором, однако его печать из резинки была такой солидной, что мы решили стерпеть).

Так, буквально на глазах, в считанные часы рождался очередной номер. За это короткое время возникали и пересыхали реки, расцветали и рушились огромные империи, из пучин океана вырастали горные цепи, в пробирках, шипя и изрыгая дым, рождались новые вещества — но эти потрясения нас не отвлекали. Журнал выходил вовремя.

Читать его, само собой разумеется, дозволялось исключительно во время уроков. Благодарная читательница (или читатель) залпом проглатывал стихотворения и афоризмы, карикатуры и эссе, мемуары и объявления. Охват тем был необозрим, уровень гражданственности колебался от «спокойно» до «бурно», а однажды в журнале даже появилась статейка: «Зачем музыканту черчение?».