Я вернулся домой и всю ночь ворочался на постели, решая вопрос, что мне теперь делать. Сесть в поезд и ехать в Бретань? Конечно, я застану Одиль на маленьком пляже спокойную и сияющую, я произведу впечатление сумасшедшего и все равно ничего не узнаю, потому что я сейчас же подумаю, что Франсуа был и уехал, а такое предположение было более чем вероятно. Самое ужасное в моих переживаниях было сознание, что не существовало способа от них избавиться, ибо всякий факт мог быть истолкован в неблагоприятном смысле. В первый раз в жизни я сказал себе:

«Должен ли я расстаться с Одиль? Если уж натуры наши таковы, что я никогда не смогу быть спокоен возле нее, а она не хочет и не захочет ничего сделать, чтобы помочь мне, так не лучше ли нам идти каждому своей дорогой? У нас нет детей, развод не представит затруднений».

И я припомнил с отчетливой ясностью состояние относительного счастья и уверенности, которое было у меня до встречи с Одиль. В то время моя жизнь, если и не отличалась большим размахом и интенсивностью, то по крайней мере была естественной и приятной. Однако, строя мои проекты, я ни на минуту не переставал сознавать, что вовсе не желаю их осуществления, и даже сама мысль, что я могу жить без Одиль, была мне совершенно непонятна.

Я ворочался с боку на бок, старался заснуть, считая до ста, представляя себе разные пейзажи. Но все было бессильно против этого умственного наваждения. Минутами я возмущался собой. «Ну за что я так люблю ее? Чем она лучше какой-нибудь другой женщины? — задавал я себе вопрос. — Она красива? Да, но и другие тоже красивы и гораздо умнее и развитее ее. У Одиль много серьезных недостатков. Она не говорит правды, а это я ненавижу больше всего на свете. Так что же? Неужели я не могу освободиться, сбросить с себя это чувство? — Ия повторял себе много раз подряд: — Ты не любишь ее, ты не любишь ее, ты не любишь ее» — и знал хорошо, что это неправда и что я люблю ее как никогда, сам не понимая почему.

В другие минуты я упрекал себя за то, что позволил ей уехать. Но разве я мог помешать этому? Она производила на меня впечатление человека, одержимого властным и роковым влечением. Образы древних героинь вставали в моей фантазии. Я чувствовал, что она жалеет о том, что делает, и что она не в силах этого не делать. Я мог бы в тот день лечь на рельсы, и она, беспощадная и в то же время изнемогающая от жалости, переехала бы через мой труп, чтобы очутиться там, где был Франсуа.

К утру я постарался убедить себя, что это совпадение ничего не доказывает и Одиль, может быть, даже не подозревает, что Франсуа находится так близко от нее. Но я знал, что это неправда. Когда уже светало, я заснул и мне приснилось, что я гуляю по одной из улиц Парижа недалеко от Бурбонского дворца. Улица была освещена фонарем старинного типа, и я увидел человека, который быстро шел впереди меня. Я узнал спину Франсуа, вынул из кармана револьвер и выстрелил в него. Он упал. Я почувствовал облегчение и стыд и проснулся.

Через два дня я получил письмо от Одиль:

Кончалось словами:

Почерк был несколько крупнее, чем обычно. Видно было, что она старалась заполнить все четыре странички, чтобы не огорчить меня, и что ей было очень трудно сделать это. Она торопилась, подумал я, он ждал ее, она ему говорила: «Но должна же я написать мужу». Представляя себе лицо Одиль, когда она произносила эту фразу, я думал, как она была хороша в эту минуту, и не мог не жаждать только одного: ее возвращения.

На следующей неделе после отъезда Одиль мне позвонила по телефону Миза.

— Я знаю, что вы в одиночестве, — сказала она мне, — Одиль покинула вас. Я тоже одна. Я приехала к родным, потому что очень уж захотелось прокатиться и немного подышать парижским воздухом, но никого не застала и живу одна в целой квартире. Приходите непременно.

Я надеялся, что, быть может, немного забудусь, болтая с Мизой, и отгоню от себя эти ужасные бесплодные мысли, среди которых так беспомощно бился все последние дни, и я назначил ей свидание на тот же вечер. Она сама отворила мне дверь. Никого из прислуги не было дома. Я нашел, что она очень хороша. На ней был легкий капот розового шелка, скопированный с одного из капотов Одиль, одолжившей ей модель. Я заметил, что она переменила прическу, которая теперь стала похожа на прическу Одиль.

Погода после грозы изменилась, и к вечеру стало очень холодно. Миза зажгла дрова в камине и уселась на груде подушек перед огнем. Я сел подле нее, и мы стали говорить о наших семьях, об этом ужасном лете, о Гандумасе, о ее муже, об Одиль.

— Она пишет вам? — спросила Миза. — Мне она ни слова не написала. Нельзя сказать, чтобы это было очень мило с ее стороны.

Я сказал ей, что получил два письма.

— Ну что, она встречается с кем-нибудь? Была она в Бресте?

— Нет, — ответил я, — Брест довольно далеко от того места, где она поселилась.