Он пообедал возле моей постели, и я спросила его небрежным тоном не глядя в его сторону:

— Все еще никаких известий от Соланж?

— Как? — сказал Филипп с наигранной непринужденностью. — Разве я не сказал тебе, что она телефонировала сегодня утром? Вчера она вернулась в Париж.

— Я рада за тебя, Филипп. У тебя будет с кем уходить из дому, когда я не смогу сопровождать тебя.

— Но ты с ума сошла, моя милая, я не оставлю тебя ни на минуту.

— А я требую, чтобы ты не сидел со мной взаперти. Впрочем, я не буду одна, скоро приедет моя мать.

— Это верно, — сказал Филипп, видимо страшно довольный. — Она, должно быть, уже не так далеко, наша милая мамаша. Откуда была последняя телеграмма?

— Вчера пришло радио с парохода. Судя по тому, что мне сказали в Обществе пароходства и торговли, завтра она должна быть в Суэце.

— Я очень рад за тебя, — сказал Филипп, — очень мило с ее стороны проделать такое громадное путешествие, чтобы присутствовать при твоих родах.

— Моя семья похожа на твою, Филипп. Рождения и смерти — это семейные праздники. Похороны наших провинциальных родственников остались самыми веселыми из всех воспоминаний моего отца.

— Мой дед Марсена, — сказал Филипп, — когда он был уже стар и врач не позволял ему ходить на все похороны, очень сетовал на это запрещение: «Не хотят, чтобы я шел за гробом бедного Людовика, — говорил он, — но у меня ведь нет других развлечений».

— Мне кажется, тебе сегодня очень весело, Филипп.

— Мне? Нет. Просто хорошая погода. У тебя все благополучно. Скоро уже кончится этот девятимесячный кошмар. Я доволен. Это вполне естественно.

Его оживление оскорбляло меня, потому что я знала причину этого внезапного перерождения. Он поел с великолепным аппетитом, какого я не видела у него со времен Сен-Мориса, так как к моему огорчению и беспокойству он потерял его вот уже несколько месяцев. После обеда он стал нервничать, зевал, ходил из угла в угол по комнате. Я сказала ему:

— Хочешь, почитаем немного Стендаля… то, что мы вчера начали… это так хорошо…

— Ах да, — сказал Филипп, — «Ламиель»… Действительно, это чертовски хорошо… Давай, если хочешь…

И выражение скуки появилось на его лице.

— Слушай, Филипп. Знаешь, что, по-моему, тебе следовало бы сделать? Пойти поздороваться с Соланж. Ты ведь не видел ее целых пять месяцев. Это было бы очень мило с твоей стороны.

— Ты думаешь? Но мне не хочется оставлять тебя одну. И потом, я не уверен, что она дома и свободна. В первый вечер после возвращения у нее, наверно, свои, родственники ее и Жака.

— Протелефонируй ей.

Я надеялась, что его оборона будет решительней, но он немедленно сдался и уступил искушению.

— Ну ладно! Попытаюсь, — сказал он и вышел из комнаты.

Через пять минут он вернулся с веселым лицом и сказал:

— Если ты ничего не имеешь против, я забегу на минутку к Соланж. Через четверть часа я буду дома.

— Сиди сколько тебе захочется. Я страшно рада, по крайней мере ты развлечешься. Только непременно зайди попрощаться со мной, когда вернешься, даже если будет очень поздно.

— Не будет поздно. Сейчас девять часов. Я буду дома без четверти десять.

Он пришел в полночь. Поджидая его, я немножко почитала и немножко поплакала.

Моя мать приехала из Китая за несколько дней до рождения ребенка. Меня удивило, что теперь, после долгой разлуки, я чувствовала себя одновременно и ближе и дальше от нее, чем прежде. Она раскритиковала наш образ жизни, нашу прислугу, нашу обстановку, наших знакомых, и ее упреки пробудили эхо в невидимых и далеких струнах моей души, правда слабое, но все же прозвучавшее в унисон с ними. Однако этот старый семейный грунт был уже покрыт толстым «слоем Филиппа», и то, что удивляло и возмущало ее, мне казалось естественным. Она не замедлила отметить, что Филипп в эти последние недели моей беременности был не так внимателен ко мне, как следовало бы. Я страдала, когда она говорила:

— Сегодня вечером я приду посидеть с тобой. Ведь у твоего мужа не хватит силы воли, чтобы остаться дома.

И я упрекала себя, что страдаю не столько от любви, сколько от гордости. Я жалела, что мама не приехала до возвращения Соланж, в то время когда Филипп все свои свободные от работы часы проводил со мной. Мне хотелось показать ей, что и меня можно любить. Часто, стоя возле моей кровати, она смотрела на меня критическим взглядом, который пробуждал во мне всю тоску моих юных лет. Внимательно, почти враждебно она проводила пальцем по моим волосам, разделенным пробором: «А ты седеешь», — говорила она. Это была правда.

Когда Филипп возвращался ночью, после двенадцати, и когда прохожие на улице становились редки, я прислушивалась к их шагам, чтобы узнать среди них шаги Филиппа. Я до сих пор слышу этот обманчивый звук, который нарастает, наполняет душу надеждой и ожиданием остановки, потом начинает ослабевать и удаляться. Человек, который должен действительно остановиться перед дверью, замедляет шаг уже за несколько метров. Я узнавала, наконец, Филиппа по этой замедленной скорости. Легкий треск звонка пробегал по дому, вдалеке хлопала дверь; это был он. Я давала себе слово быть веселой, снисходительной и почти каждый раз встречала его упреками. Мне самой было противно слушать эти суровые упреки, которыми я осыпала его и которые были нестерпимо однообразны и скучны.