Тогда на первых порах все это было для меня такой премудростью, что голова шла кругом. Но постепенно я осваивался в мире малых величин и высоких точностей. Конечно, сейчас специалисты высоких точностей вправе улыбнуться, услышав о микроне как о высшей точности, сейчас точность в одну десятитысячную долю миллиметра является подчас недостаточной. В некоторых отраслях техники теперь меряют уже не микронами, а ангстремами (ангстрем — это одна десятитысячная доля микрона). Но тогда на токаря, работавшего с точностью до микрона, смотрели кто с удивлением, а кто и с недоверием: дескать, очки втирает этот токарь, разве может человек ощутить одну тысячную долю миллиметра? Фантазия все это! Но это была не фантазия. На заводе «Пневматика» я впервые ощутил, что такое микрон. А через полтора года уже крепко держал его в руках.

В 60-е годы наша отечественная промышленность далеко шагнула вперед в области высоких точностей. Наши оптические заводы выпускают отличные приборы — интерферометры, оптиметры, профилометры, универсальные микроскопы и массу других умных приборов, облегчающих напряженный труд токаря-лекальщика. Эти приборы охотно покупают зарубежные фирмы и хорошо отзываются об их высоком качестве. Я уже давно работаю концевыми мерами из твердого сплава, отличающимися высоким качеством и феноменальной долговечностью. Они не подвержены коррозии. И делаются эти чудо-плитки не где-нибудь за границей, а в Москве, на заводе «Калибр»!

Но это все теперь, а тогда было ох как трудно! Видя, как я маюсь, начальник цеха посылал меня на другие заводы, чтобы там подучился у опытных лекальщиков. Так я побывал на ленинградских инструментальных заводах «Красный инструментальщик», имени Воскова и ряде других. Но почерпнул я во время этих поездок немного.

Тогда специальность токаря-лекальщика даже в Ленинграде была редкой. К тому же немногие пожилые токари, владевшие ею, таили свои секреты и приемы труда. Бывало, подойдешь к специалисту, работающему на резьбовых калибрах, с каким-нибудь вопросом, а тот снимет со станка работу, спрячет ее в ящик, а потом уже начинает разговаривать. Узнать от такого специалиста о какой-либо тонкости в работе было невозможно — ленинградские «короли» крепко оберегали свои «троны».

В конце 1939 г. началась война с Финляндией. Многие товарищи ушли на фронт, а меня в армию не пускали, на меня, как тогда говорили, «была наложена двойная броня».

Как и шесть лет назад, на заводе «Красный Октябрь», иногда вызывал начальник цеха и говорил: «На соседнем заводе заболели оба токаря-лекальщика — просят помощь, решили послать тебя». Я не отказывался и охотно переходил на один-два месяца работать на другой завод.

Так мне пришлось поработать на заводе линотипов (теперь завод «Ленполиграфмаш»), «Электроаппарате» и некоторых других. Для меня, начинающего токаря-лекальщика, это была отличная школа. Об этих заводах остались самые хорошие воспоминания.

На одном из заводов я познакомился с Михаилом Коптеловым — замечательным русским умельцем. Тогда ему было лет 35, но он уже имел 8-й разряд токаря-лекальщика. В отличие от других ленинградских «королей», он не скрывал своих профессиональных секретов, и я многому у него научился. Коптелов и работавший рядом с ним Петр Художников были первыми стахановцами Ленинграда в инструментальном производстве.

Михаил Коптелов в 1940 г. выполнял нормы на 500% и зарабатывал до 25 рублей в час.

В начале 1941 г. на заводе «Электроаппарат» я снова встретился с Петром Художниковым. Он тогда считался главным «королем» ленинградских токарей-лекальщиков. Дисковым резьбовым резцом, изготовленным руками этого мастера, можно было нарезать тысячу метчиков отличного качества, ни разу не переточив его.

На «Электроаппарате» Художников раскрыл все свои секреты и показал, на что способен русский умелец — виртуоз своей профессии. Работая над изготовлением резьбовых калибров, он целый месяц изо дня в день выполнял нормы на 3500%. «Ленинградская правда» ежедневно помещала сообщения о работе токаря Петра Художникова. За свой удивительный труд он был награжден орденом «Знак Почета».

Все это, так сказать, лицевая сторона стахановского движения. Но была и другая сторона. Такие невероятные рекорды рождал творческий, вдохновенный труд. Кроме того, надо было иметь большое мужество, чтобы вот так выступить против старых традиций питерской цеховщины, неписаный закон которой гласил: «Никогда не показывай всех своих возможностей, а работай с прохладцей, — все равно, кроме нас, „королей“, никто эту работу не сделает».

Не сразу входило новое в сознание многих старых мастеровых, и не удивительно, что Коптелов и Художников нажили себе немало врагов. Но друзей у них было больше, и я горжусь, что был в их числе.

Январь 1940 г. я проработал на заводе, куда попал, когда по болезни там вышли из строя два главных токаря-лекальщика — Лаушкин и Кузнецов. «Пневматику» попросили откомандировать меня помочь на время, пока эти товарищи не поправятся, и меня послали на один месяц.

Моя работа, видимо, понравилась мастеру, и он предложил перейти на постоянную работу на их завод. «Зачем тебе ездить на трамвае куда-то на Васильевский остров, когда наш завод рядом с твоим домом?» — уговаривал он меня.

Я с ним согласился, но мы решили так: сейчас я возвращаюсь на «Пневматику», а через месяц беру расчет и прихожу к нему сдавать «пробу», как вновь поступающий.

Срок командировки на чужой завод кончился, но я так и не увидел местных «королей» Лаушкина и Кузнецова. Третий «король» — токарь Перейко — человек огромного роста, сурового вида и без двух пальцев на правой руке. Он был неразговорчив и, как мне показалось, смотрел на меня с пренебрежением.