Я составил пространную записку в Национальное собрание, прося его назначить судей; ее как раз перебеляли, когда, 23 августа, в пять часов утра, раздался громкий стук: это пришли меня арестовать и опечатать мой дом! Меня поволокли в мэрию, где я простоял в темном коридоре с семи утра до четырех часов пополудни, и никто, кроме людей, меня арестовавших, мне слова не сказал. Они пришли ко мне в восемь часов и сказали: «Оставайтесь здесь, мы уходим; вот расписка по всей форме, которую нам на вас выдали».

«Прекрасно, — подумал я, — вот я, как говяжий скот на площади: провожатые получили свою расписку, а мне, надежно спутанному, остается только дождаться мясника, который меня купит!»

После того, как я прождал стоя девять часов, за мной пришли и отвели меня в комитет мэрии, именовавшийся Наблюдательным, где председательствовал г-н Панис, который и приступил к допросу. Удивленный тем, что ничто не записывается, я сделал по этому поводу замечание; он ответил мне, что это пока общая предварительная беседа и что формальности будут соблюдены позднее, когда с моего имущества будут сняты печати. Из разговора я узнал, что в Пале-Рояле выкрикивали мое имя, обзывая предателем, отказавшимся доставить во Францию шестьдесят тысяч ружей, уже мне оплаченных; что на меня поступили доносы.

— Назовите доносчиков, сударь, прошу вас; или я назову вам их сам.

— Что ж, — сказал он, — это некий господин Кольмар, член муниципалитета; некий господин Ларше, да и другие.

— Ларше? — сказал я ему. — А, можете не продолжать! Пошлите только за портфелем, отложенным мною и опечатанным отдельно: вы убедитесь в черных кознях этого Ларше и некоего Константини, да и других, как вы изволили выразиться, которых еще не настало время назвать.

— Завтра печати будут сняты; мы увидим, — сказал г-н Панис, — а пока что вы переночуете в Аббатстве.

Я провел там ночь, и провел ее в камере с несчастными… которые вскоре были обезглавлены!

На следующий день, 24-го, после полудня, два муниципальных чиновника явились за мной в Аббатство, чтобы я мог присутствовать при снятии печатей и переписи моих бумаг. Операция продолжалась всю ночь, до девяти утра 25-го; затем меня отвели в мэрию, где мой темный коридор вторично принял меня в свое лоно вплоть до трех часов пополудни, когда я вновь предстал перед Наблюдательным комитетом под председательством г-на Паниса.

— Нам доложили, — сказал он, — результаты проверки ваших бумаг. Вы достойны только похвал; но вы говорили о портфеле с документами по делу о ружьях, в злонамеренной задержке которых в Голландии вы обвиняетесь; эти господа уже просмотрели его (речь шла о муниципальных чиновниках, снимавших печати), они оба даже сказали нам, что мы будем удивлены.

— Сударь, я горю нетерпением открыть его перед вами; вот он.

Я вынимаю один за другим все документы, которые были вами только что прочитаны. Я дошел до середины, когда г-н Панис воскликнул:

— Господа, он чист! он чист! Вам не кажется, что это так?

Все члены комитета закричали:

— Он чист!

— Хорошо, сударь, этого вполне достаточно: тут кроется нечто ужасное. Господину Бомарше следует выдать лестное свидетельство о гражданской благонадежности, а также принести ему извинения за причиненные тревоги, в которых виновна обстановка наших дней.

Некий г-н Бершер, секретарь, доброжелательные взгляды, которого утешали и трогали меня, уже писал это свидетельство, когда вошел и что-то сказал на ухо председателю маленький человек, черноволосый, с горбатым носом, с ужасным лицом… Как мне сказать вам об этом, мои читатели! То был великий, справедливый, короче, милосердный Марат [33] .

Он выходит. Г-н Панис, потирая голову в некотором замешательстве, говорит мне:

— Я весьма удручен, сударь, но я не могу освободить вас. На вас поступил новый донос.

— Какой, сударь, скажите, я немедленно дам разъяснения.

— Я не могу этого сделать; достаточно одного слова, одного знака кому-нибудь из друзей, ожидающих вас снаружи, чтобы свести на нет результаты предстоящего расследования.

— Господин председатель, пусть велят уйти моим друзьям: я добровольно подвергаю себя заключению в вашем кабинете вплоть до окончания расследования; быть может, я смогу помочь тому, чтобы оно было проведено быстрее. Скажите мне, о чем идет речь.

Он посоветовался с присутствующими и, взяв с меня честное слово, что я не выйду из кабинета и не стану ни с кем тут разговаривать, пока они все не вернутся, сказал мне:

— Вы отправили пять сундуков с подозрительными бумагами некоей президентше, проживающей в Марэ, в доме номер пятнадцать по улице Сен-Луи; отдан приказ пойти за ними.

— Господа, — сказал я, — выслушайте меня. Я охотно жертвую бедным все, что будет найдено в пяти указанных сундуках, и отвечаю головой за то, что в них не будет обнаружено ничего подозрительного; точнее, я заявляю перед вами, что в доме, вами названном, нет никаких сундуков, принадлежащих мне. Однако в доме одного из моих друзей на улице Труа-Па-вийон действительно находится связка документов: это денежные бумаги, которые я спас, будучи предупрежден о том, что в ночь с девятого на десятое августа мой дом будет разграблен, о чем я сообщил письмом господину Петиону [34] . Пока пойдут за пятью сундуками, пошлите также за этой связкой, слуга моего друга выдаст ее по этому распоряжению; вы просмотрите ее. Еще один сундук с бумагами и старыми счетными книгами был у меня украден в тот самый день, когда эта связка была вынесена из дому; можете известить об этом барабанным боем: больше я ничем не могу вам помочь.