– А бабу куда? – живо поинтересовался молодой.

– На кудыкину гору, – огрызнулся квадратный. – На тросах поднимут. А нам с тобой, Полянский, дальше идти. Вдруг еще кто из гавриков отстанет? Ага, кисуля? – Квадратный ущипнул меня за щеку.

Я демонстративно отвернулась. Ничего я не поняла из вышесказанного, кроме того, что меня собираются, словно пушку через Альпы, куда-то вздымать на тросах. Бодренький денек выдался, нечего сказать...

Отчасти эту почетную перспективу подтвердил и младой, не совсем учтиво поднимая меня на ноги.

– Ну что, красотуля? Полетаешь?

– Да пошел ты, – не слишком уверенно заявила я. Потом подумала – и конкретизировала.

– Ох уж эта непосредственность, – хрюкнул молодой. – Научись сначала, а потом матюкайся. Ладно, давай пошла... – Я уклонилась, вильнув бедрами, и черный ботинок с железными крючьями для шнурков дал пенделя в воздух. – Ах ты, сучонка...

И тут из-за ближайшей скалы вырвался взмыленный Борька. Увидеть боевую подругу (а ныне полонянку) в компании сомнительных личностей он вот так, сразу, не ожидал. Замер, тяжело дыша. Но быстро выпал из ступора. С воплем: «Дарья, где тебя черти носят?!» – двинул к нам...

Растерялись все. Я вообще чуть не родила. И те двое меньше всего ожидали возвращения беглых. Они в первый миг даже не поняли, что за фраер такой залетный, откуда взялся? Борька получил фору, которую использовал с присущей ему изощренностью. Он не мог вести огонь – молодой прикрылся мною, и квадратный, как назло, оказался на той же линии прицела. Да и автомат у Борьки висел на плече, в походном положении – не ожидал он встречи с чужаками.

Он бросил руку в карман.

– Ложись, граната!!!

Даже я испугалась. Вернее, я-то раньше всех и испугалась. Оттоптала ногу прикрывшемуся мною смельчаку и рухнула туда, где лежала минутой ранее, – в мокрое, мшистое, вонючее...

Никакой гранаты у Борьки не было. Вернее, была, но при чем тут граната? Меня гробить? Он швырнул воображаемый боеприпас. И молодой купился. Я наблюдала, скосив глаза, как он попятился, пригнулся. Борька прыгнул на него, как пантера. Упали оба, покатились в крапиву, молотя друг дружку... Квадратный передернул затвор. Я не удивилась бы, открой он огонь по обоим, увековечив жаркие объятия.

– Борька, берегись! – пронзительно завизжала я.

Простучала автоматная очередь. Человек с квадратной челюстью рухнул плашмя, не успев измениться в лице: одна из пуль попала точно в лоб. У Сташевича было время прицелиться... Он выбрался из-за тяжелой глиняной откосины, бросил автомат и побежал к борцам. Справился бы Борька сам или нет – вопрос интересный. Противник, находясь в другой весовой категории, просто давил его своими параметрами, а особыми талантами к вольной борьбе Борька, насколько я знаю, не располагал. В какой-то миг их стало трое. Еще через мгновение в руке Сташевича блеснула сталь... Молодой затрепыхался, зажатый с двух сторон. Смертельный хрип исторгся из разрезанного горла. Тело дергалось в конвульсиях, фонтанируя кровью, а Борька уже поднимался, очумело тряся головой.

– Грудину отдавил, вражина... Знаешь, Дашок, я вообще-то специалист по вьет-во-дао – это такая известная в узких кругах вьетнамская борьба, посильнее карате, но сегодня как-то не с руки было...

Такое ощущение, что он оправдывался или нарочно набивал себе цену. Не надо было передо мной этого делать. Я прекрасно знала Борькину цену (подорожал слегка).

Сташевич окинул меня туманным взором, перехватил нож острием вверх и с угрожающим видом начал приближаться. Мало ему, растерянно подумала я. До бога далеко, а вот троицу любит... Но вместо того чтобы насадить меня на перо, он опустился на колени и трясущейся рукой принялся резать на мне веревку. Поранил-таки – зацепил кожу на запястье, оттяпав лоскуток.

– Осторожно, – проворчала я, – не мясо режешь.

– Прости, Даш, – тихо вымолвил Сташевич, – виноват. Пятерых прикончил, не по себе как-то... Ты ко рту приложи, и все пройдет.

Борька, задрав голову, сосредоточенно разглядывал кустистые обрывы. Перехватил мой взгляд.

– Готова, Дарья?

– Как пионерка, – проворчала я, поднимаясь с земли. Сташевич забросил мне за спину автомат.

– Прими, боец, и больше не теряй.

– Борька, а чего вы примчались? – задала я логичный вопрос.

– Как так? – удивился Липкин. – Сам погибай, а товарища выручай – это про кого?

– Но ты обещал не оглядываться...

– Обещал, – вздохнул Борька, – Но, на свою беду, оглянулся. Сам знаю, что некрасиво поступил – больше не буду. Слушай, Дашок, а ты чего все ворчишь? Недовольна результатом?

Мы снова бежали, и вскоре к нашему забегу присоединились Турченко с Невзгодой, кукующие в терновнике. Мы неслись по знакомому оврагу – благо, что не голому, – заросшему всякой всячиной. Пылало лицо, побывавшее в крапивной переделке. Дважды пролетали вертолеты; кого искали, уже непонятно – то ли нас, то ли других. Когда в небе раздавалось свирепое жужжание, мы бросались прочь – кто в кусты, кто под камни, кто забивался в расщелины и дрожал в лишайнике. По мере удаления вертолета выбирались на свет – злые, раздраженные, опять бежали, стараясь не растягиваться. Как в кошмарном сне проплывала опоясанная рябиной «тонзура католического священника». Труп на каменистой площадке уже пропал – забрали. Заросли редели. Потянулись голые скалы. Огромные серо-бурые утесы проплывали корабельной армадой. Появись вертолет – постреляют как зайцев... На отсутствие живучести мы пока не жаловались – подталкивали друг друга, ругались. То и дело взирали в небеса, панически боясь услышать трещотку... Наконец-то бог услышал дружную молитву: отвесные стены завалились, сделались наклонными. Косолапые, косорукие деревца – то поодиночке, то гурьбой – заполонили склон. Трава, свисавшая с обрывов, теперь плелась повсюду, а на обрывах переходила в неистовое буйство. «На абордаж!» – устало пошутил Турченко, и мы полезли на северный склон, срывая ногти и обдирая колени...