Из театральных впечатлений тех лет запомнилось еще два. На премьеру «Принцессы Турандот» Вахтангова повел меня отец. Возможно, это было еще в школьные времена. Я так веселилась, так ликовала и смеялась на этом живом и праздничном спектакле, что папе приходилось приглушать мои восторги. В амфитеатре, где были наши места, стояли тогда деревянные неокрашенные стулья. Из этого я заключаю, что театр только-только начинал жить. Да, конечно, это было в мои школьные годы, но «Принцесса Турандот» пережила мою юность.

Второй примечательный поход в театр был с мамой, но инициатором была я. Это были «Дни Турбиных» в Художественном. Премьера прошла в октябре 26-го, и в начале зимы вся Москва гудела о необыкновенном спектакле, который потрясает зрителей. Говорили, что в зале плачут, рыдают и даже падают в обморок. За билетами — очереди. Ранним утром я отправилась к театру, очередь уже стояла. Билеты мне достались плохие, на самом верху, на балконе, да еще сбоку. А может, это был мамин приказ сильно не тратиться, и даже не приказ, а просто не хватало денег.

Я не читала еще романа «Белая гвардия», содержания пьесы не знала и о Булгакове вряд ли слышала. Говорили: пьеса — «о белых в годы Гражданской войны» или что-то в этом роде.

Смешно вспоминать, как я заставила маму перед уходом из дома выпить валерьянки. Она не хотела, но я была настойчива — это вовсе не было заботой о мамином сердце, я просто боялась, что мама вдруг там, в зале, среди людей, заплачет… Тогда я ужасно стеснялась всяких публичных «выступлений» и проявлений чувства, а раз там «все плачут» — значит, такая опасность есть. О себе я не беспокоилась: плакать в театре? Никогда!

Не отрываясь от сцены, простояли мы в левой стороне, в самом углу балкона, все три действия, — наши места были во втором ряду, откуда ничего не видно. Мне было совершенно безразлично, что там, где-то за сценой, идет Гражданская война — белые, красные, немцы. Всё это было в настоящей нашей жизни в Киеве, а здесь я жила в семье Турбиных, в уюте и тепле дома, где украшают елку, где поют под гитару, поднимают бокалы с дружескими тостами и все любят друг друга. Меня очаровал милый растяпа Лариосик (Яншин), я сразу влюбилась в обаятельного искрометного Шервинского (Прудкин). Все актеры в этом спектакле были талантливы и молоды, и он весь звучал для меня жизнеутверждающе, несмотря на смерть Алексея Турбина (Хмелев), звучал мажорно, вопреки снежной и прочим бурям за окнами этого дома. В общем, я была в восторге, никакого желания плакать не испытывала, была поглощена игрой и не слышала зала. Жаль, но не могу вспомнить, как приняла этот спектакль мама.

Белые в пьесе Булгакова были так хороши, так по-человечески привлекательны, что красным ревнителям «новой» культуры выносить успех «Дней Турбиных» было невмоготу, и вскоре спектакль сняли. Через несколько лет его возобновили, но что-то изменилось в нем, и таким, как в год премьеры, он уже никогда не был.

«Дни Турбиных» были моим первым знакомством с Михаилом Булгаковым, которого я чем больше узнавала, тем сильнее любила. Помню и «Багровый остров» в Камерном театре, спектакль тут же был снят как сатира на советское общество. Сюжета не вспомню, но непрерывный смех в зале остался в памяти.

Не удержусь и забегу вперед. Творчество М. Булгакова восхищало меня сочетанием юмора и сатиры с лирикой и поэзией, сплетением плотного, «плотского» изображения быта с образами потустороннего мира. Как не сказать тут о событии нашей жизни, первом появлении «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва» в 1966 году. Роман явил нам полную свободу души, способной летать, презирая все заслоны и запреты! Не говорю здесь о том потрясении, которое испытала от «древних» глав романа, от ощущения Иисуса Христа (что бы там ни говорила Церковь).

Но вернемся в мою юность, пока еще свободную и легкую. Всё, что появлялось в литературе в наши студенческие годы, жадно прочитывалось и сразу же обсуждалось с друзьями. Это было время Бабеля, Пильняка, Леонова, Олеши — в прозе, Есенина, Маяковского, Багрицкого, Сельвинского — в поэзии. И еще — не забываемого и не оставляемого нами в те годы Блока. Одних поэтов мы принимали, как я уже говорила, целиком, других — выборочно.

В литературе громко звучала тема революции, романтично приподнятая над действительностью. Может, в зрелых умах, способных сопоставлять и анализировать, революция воспринималась реалистично и уже критично, но дети и художники продолжали ею восхищаться и славить свободу. Нас даже не удивляло тогда, что революционная тема странным образом тесно переплетается с уголовщиной, приукрашенной и тоже романтизированной. Нас восхищали лихие герои, кем бы они ни были — революционерами, красными командирами или налетчиками и ворами.

Вероятно, мы не очень разбирались в художественном уровне современной литературы, если нас одинаково привлекали и яркие рассказы Бабеля, написанные сочным языком, и роман Леонова «Вор», через словесный плетень которого пролезть было не легче, чем сквозь заросли шиповника. У Леонова каждое пятое слово было «перелицовано» — переделано из обычного (недаром первую редакцию романа 1924 года Леонову пришлось впоследствии «перевести» на русский язык). Видно, не только юные студенты заблуждались, понимая новое слово в литературе до смешного буквально. Впрочем, не все, поэтому «новый» русский язык был предметом наших споров.