Обыск продолжался долго — в доме много книг, каждую пролистывали. Мать чувствовала себя плохо: знобило, болело горло. Жаль было детей. Их, конечно, возьмут дядюшки-тетушки Радченко, приедут из Киева. Прислуге, верной Матреше, заранее дан адрес — оповестить. Тревожили неоконченные партийные дела — все ли сказала Ивану? Мешалось в голове — дети, дела. Начинался жар. Вот полицейские переходят в детскую. Ребята не спят — оказывается, уже наполовину одеты: готовятся к прощанию? Бедняжки, они ведь уже знают, как это кончается. Полицейский перебирает игрушки. «Вот-вот, — задирается Женечка, — у мишки в животе что-то спрятано». Отношение к полиции у детей, естественно, недоброе. Сестра Евгения вспоминает, как ударила пристава кулачонком по спине, когда он писал протокол. Пристав обиделся: «Вот как вы воспитываете детей!» Но околоточный, наблюдая сцену прощания, растрогался, даже прослезился. Девочки плакали, мама утешала: «Будьте молодцами, ждите дядю Лёню, ждите тетю Манечку, а потом — нас с папой». В те времена, к счастью, не прощались навек и всякая разлука имела срок.

Любовь Николаевну увозят на извозчике «в сопровождении». Девочки и Матреша прильнули к окну, мать видит плачущие мордашки. Через несколько дней к ним приедет Леонтий Иванович, вызванный из Киева Матрешиной телеграммой, а за ним и тетя Маня, и для детей начнется спокойная жизнь в новой семье, у родных Степана Ивановича.

Первую ночь Любовь Николаевна, больная, с высокой температурой — у нее началась ангина, проводит в пересыльной за Николаевским вокзалом. Потом ее переводят в охранку, и она слышит, как везут и везут арестованных. Затем она попадает в дом предварительного заключения и там, перестукиваясь, узнает об арестах среди рабочих и студентов. Идет широкий захват по всему Питеру.

Шесть недель в доме предварительного заключения проходит без допросов, но Любовь Николаевна уже догадывается, что «рассмотрение дела» переносится в Киев, — туда уже отправили Степана Ивановича. Об этом мама узнала при свидании с детьми, которых привела в тюрьму тетя Манечка. Жандармы полагали, что перед отъездом детям надо проститься с матерью. Через несколько дней увезли в Киев и маму. Там она получает полную информацию о своих товарищах, и вот каким образом: когда ее доставили из «охранки» в Лукьяновскую тюрьму и препроводили в контору, она подошла к окну и тут увидела: во дворе «…выстроились наши искровцы — Н. Э. Бауман, В. Н. Крохмаль, И. Б. Басовский, М. А. Сильвин, М. Литвинов, Пятницкий и др., а также и Степан Иванович — одним словом, полный комплект, это значит полный провал. Мы приветствуем друг друга [вы только подумайте о порядках у жандармов! — Н. Б.], и меня кружным путем ведут в другой корпус». Здесь, в Киеве, когда мать узнала «о масштабах всей катастрофы», ей стало страшно.

Подпольная типография также была захвачена жандармами — арестованы все, включая годовалого Борю (всех содержали в кишиневской тюрьме).

Как это произошло, узнаём из воспоминаний Леона Исааковича Гольдмана. Передаю его рассказ с некоторыми сокращениями.

Происшедшие в конце января — феврале аресты хоть и миновали пока типографию, но оборвали все ее хорошо законспирированные связи. Осталась в Киеве, в багажном отделении, корзина с типографской «продукцией», так как был арестован главный получатель и распределитель тиража — В. Н. Крохмаль. Провалились все киевские явки. Отвозившая корзину помощница вернулась с этими новостями, и Аким поехал сам выручать «багаж». Ему удалось отвезти злополучную корзину в Елисаветград и спрятать там у товарищей. Вскоре Аким получил ответ на свое письмо к Ленину, в котором сообщил о круговых арестах и оборвавшихся связях. Ленин обещал связать типографию с «самарским искровским центром», откуда приедут, чтобы наладить заново распространение изданий (связь с Самарой через Мюнхен!). Все же Ленин просил напечатать брошюру, рукопись которой прилагает.

Текст был отпечатан, успели сброшюровать 5000 экземпляров. Работа закончилась 9 марта. Аким пошел на вокзал — опустить письмо в почтовый вагон (пересылка писем шла только таким способом). Тут и произошла случайная, что называется, роковая встреча. «Выйдя на перрон, я сразу заметил тучную фигуру с маленькими свиными глазками на жирном лице — известного мне зубатовского шпиона, следившего за мною в Одессе в 1900 году. Взгляд, брошенный на меня, неудачная неестественная поза… указывали с несомненностью, что шпион меня узнал и что встреча эта была для него неожиданной…» Одесский агент, оправившись от потрясения, вызвал жандарма, и Акима пригласили в станционную дежурную часть. Случайно оказавшийся на вокзале участковый пристав, знавший г-на Римана в лицо, не дал даже возможности протянуть время. Акима отвезли в жандармское управление и тут же отправили наряд полиции с обыском к нему домой. Пять тысяч экземпляров отпечатанной брошюры и всё типографское оборудование были вескими доказательствами преступной деятельности г-на Римана. «Поздно ночью, — вспоминает Л. И. Гольдман, — меня доставили в тюрьму, где я уже застал жену с ребенком, Корсунскую и Элькина (Элькин — наборщик, заменивший Шаца). Все мы отказались от дачи каких бы то ни было показаний… Тянувшемуся около года жандармскому дознанию не удалось установить ни одного человека, связанного с типографией и обслуживавшего ее». [8]

Суд над группой тайной типографии предполагался сначала в Кишиневе, но после разыгравшегося летом 1902 года в городе еврейского погрома, вдохновителями которого были и местные власти, обвиняемые выразили протест. «По особому повелению» Николая II дело было перенесено в Одесскую судебную палату, процесс состоялся 3–4 ноября 1902 года. Слушание проходило при закрытых дверях, «с допущением в суд только родственников по восходящей и нисходящей линии». Здание было оцеплено полицией, но вся эта «секретность» не помешала широкой огласке примечательного процесса. А примечательность его более всего определяла содержательная и яркая речь главного подсудимого, Л. И. Гольдмана. Он использовал свое «последнее слово», чтобы доказать правомерность социал-демократического движения в защиту прав народа, нарушаемых самодержавием. В общественном сознании этот процесс над группой кишиневской подпольной типографии был победой, одержанной революционными силами, хотя подсудимые не были и не могли быть оправданы, несмотря на мощную юридическую защиту.

Многое в речи Л. И. Гольдмана звучит современно и сейчас: защита прав человека, значение свободы слова, отношение к самодержавию как к препятствию в развитии общества, еврейский вопрос и др. Всё это дает материал к размышлению над многими ситуациями нашего времени в России. Приведу некоторые места из этой речи. Но сначала взглянем на лицо этого мужественного оратора.

Л. И. Гольдман с женой были приговорены к ссылке в Енисейскую губернию, откуда бежали вместе в 1905 году. Борю взяла на воспитание сестра Леона Исааковича, Ольга Исааковна. Затем Гольдман был нелегалом, а после следующего ареста получил суровый приговор — каторга (Пермь). Жена Гольдмана, Мария Гинзбург, покончила с собой в 1910 году. В 20-х годах Гольдман работал в ВСНХ. В 1938 году арестован как бывший меньшевик. Был расстрелян в феврале 1939 года. Реабилитирован в 1956 году.

Смелую, горячую речь Гольдмана председатель судебной палаты Давыдов почти не прерывал. Теперь, после 70 лет советского бесправия и беззакония, суд этот кажется благородным поединком противников в открытой борьбе. Но это был, конечно, частный случай.

В охранительной службе в это время всё решительнее выходила на первое место тактика провокаций, внедрение тайных агентов в среду социал-демократов. Именно эта тактика, всё более заменявшая полицейское наблюдение и преследование (розыск), вела к внезапным обширным арестам, которые тогда, в 1902 году, войдя в контору Лукьяновской тюрьмы в Киеве, моя мать определила словом «ка-та-стро-фа».