Я вошел в свою квартиру, причем было сказано кем-то из большевиков: «Сейчас за Вами пришлем». Действительно, не успел я дома выпить чашку чая, как за мной кто-то опять пришел из чрезвычайки. Я снова отправился к больной. Лекарства и перевязочные материалы были уже принесены.

Я обмыл поврежденные у больной места, смазал угол рта йодом, положил свинцовую примочку и дал микстуру. После этого я остался у постели больной, чтобы самому дать ей еще микстуры. Я помню, что приблизительно я пробыл тогда около нее с час и дал ей микстуры ложки четыре. Вы меня спрашиваете, почему я это делал.

Я это делал как врач, по моральным побуждениям. Заведуя при большевиках тюрьмой и арестантскими отделениями, я видел, как они обращаются с больными: лежит больной арестант, а придешь, его уже нет. Желая получить полную уверенность, что назначенные ее лекарств ей будут даны, я оставался около нее приблизительно, как я говорю, с час. Больная была в полубессознательном состоянии. Она то открывала глаза, то закрывала.

Женщина, находящаяся при больной и, очевидно, являвшаяся «шпиком», все время была безотлучная при больной. Поэтому я разговаривать с Анастасией Николаевной не мог. Уходя, я сказал «шпику», чтобы Анастасии Николаевне продолжали давать микстуру через каждый час.

Приблизительно между 9 и 10 часами вечера я, по своей собственной инициативе, опять пришел к Анастасии Николаевне. В квадратной комнате были опять большевики, но их было уже меньше.

Я прямо заявил, что иду навестить больную, и прошел беспрепятственно. В комнате с Анастасией Николаевной была все та же женщина-шпик; я спросил ее: «Хорошо ли чувствует себя больная?».

От этих, очевидно, моих слов Анастасия Николаевна очнулась. Она открыла глаза и посмотрела на меня благодарным взглядом. Я чувствовал, что она глазами своими, молча, выражает мне благодарность. Я ей сказал: «Ну, пока пейте. Будет лучше». Анастасия Николаевна в ответ на эти мои слова протянула руку и сказала: «Я Вам очень, очень, милый доктор, благодарна».

Утром я снова направился к Анастасии Николаевне. В квадратной комнате был Шленов и еще какие-то большевики. Кто-то мне сказал из них: «Больше в Вашей помощи больная не нуждается».

Так больше и не видал Анастасии Николаевны.

Я так могу обрисовать ее наружность, т. е. той именно девушки, которая мне тогда назвалась Анастасией Николаевной. Эта девушка была роста выше среднего, прекрасно упитана, лет 18–19 на вид: по крайней мере, я бы ей вполне дал эти годы. Она была шатенка. Нос у нее был совершенно правильный, прямой и имел маленькую горбинку. Глаза у нее были темные, продолговатые.

Формы бровей я не помню. Лоб большой не плоский, слегка овальный. Рта не могу описать: он у нее все время подергивался. Губы не толстые и не тонкие. Подбородок круглый. На уши не обратил внимания. Шея круглая и короткая. Волосы были стрижены и не доходили до плеч. Была ли у нее спереди какая прическа волос, не помню, помню только, что волосы у нее были стрижены. Она производила прекрасное впечатление своим лицом, лицо прелестное, и сложена она была прекрасно. Я хочу сказать, что она не имела не только никаких патологических с нашей медицинской точки зрения, недостатков, но и вообще прекрасно была сложена в смысле гармонии ее линий. Полнота ее нисколько не была чрезмерной в соответствии, например, с ее ростом. Она была замечательно гармонично сложена. Грудные ее железы были хорошо, но не чрезмерно развиты, и груди ее были в полной гармонии с ее наружностью.

Она была в прекрасной из тонкого полотна рубахе. Прошивок и кружев на рубахе нигде не было. Ворот рубахи был довольно низко срезан, так что часть грудей была видна из-под рубашки.

Поверх рубашки она была покрыта только одной простыней. Простыня была также из тонкого полотна. Меток ни на рубахе, ни на простыне я никаких не видел. Когда Анастасия Николаевна подала мне руку, я ее руку разглядел: рука была средняя, упитанная, красивая. Все части руки были округленные, пальцы были красивые, средней величины, ногти — подстриженные, совершенно чистые. Был ли маникюр не заметил.

Когда я уходил домой, прописав Анастасии Николаевне лекарства, меня кто-то из большевиков спросил: «Что у нее по-вашему? Что вы у нее находите?» Я сказал: «Душевнобольная. Просто помешалась на мании величия. Отправьте ее в психиатрическую лечебницу».

Мне на это никто ничего не ответил. Только Шленов на меня так взглянул, что передать его взгляд довольно мудрено, знаете. Так я говорил тогда большевикам, конечно, нарочно: из психиатрической лечебницы она легко могла бы спастись. Сомнения же в том, что это и была именно дочь государя императора Анастасия Николаевна, у меня не было и сейчас нет.

Какая же цель, знаете, человеку ускорять свою кончину, называя себя этим именем, когда кто к ним попадет?

Я тогда основывался на словах больной, на ее мне заявлении. Лично же я никогда при жизни Анастасии Николаевны не видел: не приходилось мне ее видеть.

Вообще из Августейшей семьи я видел в 1913 году государя императора, государыню императрицу и Алексея Николаевича. Из дочерей я тогда видел Татьяну Николаевну и Ольгу Николаевну. Анастасия же Николаевна, имела, по-моему сходство с Елизаветой Федоровной, которую мне приходилось видеть в Москве (в 1913 году я видел Августейшую семью в Москве).