Я видела, что она счастлива. Счастье — это душевное волнение, которое уже стихло и улеглось… но не совсем: откуда-то из глубины всегда веет сквознячок сомнения. Эмма могла бы скрыть это сомнение, но она была честным ребенком.

— Миссис Франквайлер, — сглотнув, сказала она, — этот набросок… он так прекрасен! Я очень, очень, очень хочу, чтобы он был моим. Но, может быть, все- таки справедливо будет передать его музею? Они же до смерти хотят узнать, настоящая это статуэтка или нет.

— Что за чушь? Откуда вдруг такая тяга к справедливости? Я хочу отдать его не музею, а вам. И не просто так, а в обмен на информацию. Если вы с Джимми, когда вступите в права наследования, захотите передать его в музей — пожалуйста, дело ваше. Но здесь я никаких музейщиков не потерплю. На порог не пущу. Будь моя воля, я бы их и в Коннектикут не пускала. Пока я жива, ноги их здесь не будет.

Вздохнув с облегчением, Эмма вытерла лоб рукавом джемпера:

— Но почему?

— Я сама долго думала почему, — но, кажется, разобралась. Понимаете, они же затеют расследование. Станут проверять, подлинный документ или нет. Примутся исследовать чернила. Бумагу. Раскопают прочие его автографы и будут сравнивать, сравнивать, сравнивать! Короче, начнется обычная научная тягомотина. Одни будут говорить «да», другие «нет». Соберутся ученые мужи со всего мира. Устроят дебаты. В итоге, скорее всего, большинство сойдется во мнении, что и эскизы, и статуэтка выполнены Микеланджело. Однако наверняка найдутся упрямцы, которые с этим не согласятся, и в книгах по искусству возле «Ангела» и наброска будут стоять жирные вопросительные знаки. Все эти эксперты, в отличие от меня, не верят в счастливые совпадения. А я не хочу, чтобы они бросали тень сомнения на то, в чем я уверена вот уже двадцать лет. На то, что я с самого начала чувствовала и знала.

У Эммы округлились глаза:

— Но, миссис Франквайлер, если есть хоть малейшая вероятность, что статуя или набросок — подделка, разве вы не хотели бы об этом узнать? Чтобы раз и навсегда развеять все сомнения?

— Нет, — отрезала я.

— Но почему?!

— Потому что мне восемьдесят два года, вот почему. М-да… Вот видишь, Джимми, я тоже могу проболтаться. Теперь вы знаете, сколько мне лет.

Джимми посмотрел на сестру:

— Эм, а причем тут это?

Эмма пожала плечами.

— Я объясню вам причем, — сказала я. — Я изучила все, что могла изучить, и вполне довольна результатом. Я не желаю узнавать по этому поводу ничего нового.

— Но миссис Франквайлер! — укоризненно воскликнула Эмма. — Человек должен каждый день узнавать что-то новое. Хотя бы одну вещь. Мы даже в музее старались не пропускать ни дня!

— Ничего подобного! Нет, конечно, человек должен учиться. И бывают дни, когда мы узнаем очень много нового. Но должны быть и дни, когда мы ничего нового в себя не впускаем, а лишь прислушиваемся к тому, что уже есть в нас. Пока мы прислушиваемся, оно растет внутри нас, срастается с нами — и только тогда становится нашим. А если так не делать, то выходит, что мы просто копим факты, пока они не начнут бренчать в нас, как монеты в копилке. И мы ходим и бренчим, бренчим, но ничего не чувствуем.

Дети слушали молча. Я продолжала:

— Я собрала очень много фактов о Микеланджело и об «Ангеле». А потом они стали расти во мне. И теперь я чувствую. Я чувствую, что я знаю. И больше мне ничего не надо. Хотя… кое-что мне все-таки хотелось бы испытать. Не узнать, а испытать. Почувствовать. Но, к сожалению, это невозможно.

— Нет ничего невозможного! — с преувеличенной бодростью воскликнула Эмма — мне даже на миг показалось, что передо мной плохая актриса, а не Эмма Кинкейд.

— Девочка моя, — сказала я терпеливо. — Когда человеку восемьдесят два года, ему не нужно каждый день узнавать что-то новое. А кроме того, он знает, что некоторые вещи, увы, невозможны.

— Я бы хотела почувствовать то, что чувствует сейчас ваша мама.

— Вы же сами сказали, что она с ума сходит от волнения. Вы что, тоже хотите сойти с ума?! — воскликнула Эмма.

Вот теперь это была настоящая Эмма Кинкейд!

— Видите ли, я никогда не переживала ничего подобного. Но очень хотела бы.

— То есть… вы хотели бы стать мамой?

Джимми придвинулся к Эмме и горячо зашептал ей на ухо:

— Вот видишь! А ты говоришь, нет ничего невозможного. Сама подумай, как она может быть мамой? Муж-то у нее помер, а без мужа мамой не станешь.

— Никогда не говори о людях «помер»! — одернула его Эмма. — Можно сказать «скончался» или «отошел в мир иной».

— Ладно, ладно, дети, — вмешалась я. — Кладите папку на место и пойдемте. Вы еще должны рассказать мне всё о своих приключениях. И что вы думали, и что вы говорили, и как вам вообще удалось осуществить этот безумный замысел!

Мы засиделись допоздна, потому что я должна была выспросить у детей все до мельчайших подробностей. Мы с Джимми играли в «войнушку», а Эмма сидела перед магнитофоном и рассказывала. В итоге у Джимми на руках оказалось два туза и на двенадцать карт больше, чем у меня. Он выиграл тридцать четыре цента. Я так и не поняла, как он это делает. Колода-то моя! Наверно, я отвлекалась — слушала Эмму, задавала вопросы. И потом еще этот телефонный звонок от родителей. Я так и знала, Саксонберг, что вы им расскажете! Я знала! Такой уж вы человек — мягкосердечный, но твердолобый. А какого труда мне стоило уговорить их, что не нужно приезжать за детьми прямо сейчас и что утром я сама отправлю их домой! Миссис Кинкейд все спрашивала, нет ли у них синяков, ссадин и прочих следов побоев и издевательств. Похоже, начиталась в газетах всяких ужасов о пропавших детях. Вы понимаете, почему я настояла, чтобы дети остались у меня на ночь. Во-первых, уговор есть уговор. Они обязаны были выполнить свою часть сделки — выложить все подробности побега. Во-вторых, я обещала им, что домой они приедут на «роллс-ройсе», — а вы знаете, что я никогда не обманываю, если ставки высоки.