После этого доброго совета (кстати, не столь уж странного, как может представиться) критик вернулся к работе над очередным головоломным текстом.

Математик неожиданно оказался этаким развеселым бодрячком с животиком и дурацкой улыбкой во весь рот, полный зубов (кариозных). Над его рабочим столом висела не какая-то абстрактная картина, а идиллическая сцена из жизни девятнадцатого века, и вообще было непонятно, как ему удается справляться с алгоритмом, когда от одного этого названия — брр! — бросает в холод. Впрочем, дело свое он знал, недаром университетский профессор. Так что он нисколько не удивился, сразу понял, о чем идет речь, и начал следующим образом:

— Милый юноша, вопрос, на мой взгляд, предельно прост... я имею в виду вопрос как таковой, без учета возможных коннотаций, о которых мне, пожалуй, судить не дано. Итак, попробуем проанализировать: вы, сочиняя свое стихотворение, прибегли к жребию. Отлично. Более того, скажу вам сразу, что это априори наилучший способ получить поистине оригинальное стихотворение или комбинацию слов; иначе говоря, я бы счел ничтожной вероятность, что из барабана может появиться уже готовое стихотворение, да вдобавок стихотворение Михаила...

— Лермонтова.

— ...Лермонтова. Само стихотворение или определенная комбинация слов — для хода моих мыслей различие несущественно. Вам что-нибудь говорят закон больших чисел, теория вероятностей?

— Гм, да... вернее, нет.

— Не имеет значения. Возьмем простой пример — игру в рулетку: тот факт, что в итоге столько-то раз должно выйти красное и столько же черное, не означает, что все красные или все черные не могут выйти подряд, раз за разом, и больше уже не выходить до конца. Я понятно объяснил? Короче говоря, вы играли в самую настоящую азартную игру и допустили ту же ошибку, которую допускает игрок, ставящий все свое состояние на определенную комбинацию (причем простую), наивно отталкиваясь от того, что другая комбинация выходила уже много раз. Дай Бог памяти... какое максимальное число повторений одного цвета зарегистрировано в Монте-Карло?

— Понятия не имею.

— Ай-ай-ай, мы в молодые годы знали статистику Монте-Карло как свои пять пальцев. Ладно, скажем, шестьдесят красных. Ну так вот, после шестидесяти красных подряд вы бы стали играть на черное, разве нет?

— Да... наверно.

— И допустили бы ошибку. То есть, видите ли, практически вы бы действовали правильно, но теоретически это был бы просчет. Понимаете?

— Не совсем.

— Но ведь это же элементарно! После шестидесяти красных почти обязательно должно выйти черное, согласен. Подчеркиваю, п о ч т и, ибо красное может выходить еще целый год кряду, с учетом того, что черное в дальнейшем непременно восстановит равновесие. Восстановить-то восстановит, да только когда? Возможно, через сто тысяч лет или в течение ста тысяч лет. Словом, со временем, ничего другого ему не остается... Приложить это к вашему случаю проще простого: вы думали, что особые комбинации, называемые стихами, не начнут повторяться, доколе не будут исчерпаны, вы поставили на несостоятельное предположение — и проиграли. Вот и все. Вам не повезло, очевидно, вы по своей природе принадлежите к разряду неудачников, ибо все вероятности (допустимые возможности) были, как я уже отметил, за вас. Ничего не поделаешь. Разница лишь в том, что вы играли, так сказать, в рулетку наоборот. В игре ставят на число, чтобы оно вышло, иными словами, пытаются угадать цифру, которая выйдет; вы же старались угадать цифры, которые не выйдут, и ставили на них — повторяю, вполне разумно, ибо невыпадающих чисел каждый раз много, а выпадающее всего одно. Но попробуйте представить себе рулетку с выигрышами — разумеется, смехотворными, — падающими именно на невышедшие числа вместо того, чтобы падать на вышедшие, и все недоумения рассеются. Вам ясно?

— Видите ли, профессор...

— Нет? Весьма сожалею, но мне пора на лекцию... До свидания, почтеннейший, примите мои соболезнования!

Большой пользы Эрнесто подобного рода заумные речи принести, разумеется, не могли, зато они выявили разные точки зрения на проблему. Впрочем, не столько на проблему, сколько на составные ее части, ибо какого бы то ни было кардинального решения собеседники (как и следовало ожидать) не предлагали. Да и эти составляющие, были ли они оценены верно и полно? Эрнесто подозревал, что нет, но определить, в чем слабость оценки, было нашему поэту не дано. Так или иначе, эпопея с консультациями на этом не кончается: Эрнесто захотелось услышать мнение судьи, дружившего когда-то с его отцом (жрец правосудия, явно чтобы отделаться, предложил ему обратить должное внимание на «фактические обстоятельства»), а также священника и еще неведомо кого; однако каждая новая консультация только усиливала чувство досады, как будто в мыслительной мозаике, которую составлял наш поэт, недоставало одного камешка, причем главного. Какого именно? Эрнесто попробовал было разобраться во всем без посторонней помощи, но только еще больше запутался. Чего он, в сущности, хотел? Чтобы люди впрямь сказали ему: дескать, успокойся, дурачок, ну и пусть это стихотворение уже написал другой, все равно оно твое, не просто твое, а лучшее твое стихотворение, и тебе обеспечена литературная слава в веках? Нет, не этого он добивался (до такой глупости Эрнесто не дошел) или не одного этого. Тогда чего же? Он и сам — что греха таить — толком не знал. А может, ему хотелось лишь убедить себя: как бы там ни было, что бы ни думали о нем люди, ему по плечу создать «Выхожу один я на дорогу...»? Да нет, на сей счет у него не возникало сомнений. Все упиралось в само понятие искусства, авторства, литературного приоритета, но особенно долго дотошный Эрнесто ломал голову над вопросом, допускает ли произведение искусства определенную связь с произведениями других художников, и если да, то не на ней ли оно главным образом и строится. Никаких ценных выводов он для себя не сделал, вернее, все сделанные выводы выглядели неутешительно. С другой стороны, возможно ли, чтобы грубо-материальная проблема авторства или приоритета имела в этом деле такое значение, когда, гм... дело совсем не в ней? Каким образом «фактические обстоятельства», упомянутые судьей, могут повлиять на таинственную взаимосвязь между стихами или действительно прав математик и все зависит от удачи, а она-то как раз ему не улыбалась? В конце концов Эрнесто пал духом, признал свое полное поражение и, не видя выхода из тупика, вменил себе не только прекратить поиски истины, но и вообще сочинительство; правда, тут он вспомнил совет критика и напоследок решил обратиться к своей невесте. Та в это время гостила у родителей в другом городе, и ему пришлось отправиться к ней на поезде.

— Да о чем ты говоришь, да ты просто шутишь, да ведь ты прав! — выпалила эта бойкая интеллектуалочка.

— В чем прав?

— Что стихотворение, в общем и целом, твое, нечего сомневаться.

— А где доказательства?

— Какие еще доказательства, кому они нужны! Я... я это чувствую.

— Но разве оно вместе с тем не чужое?

— Не знаю и не собираюсь устанавливать. Оно твое — и точка. Может быть, во вторую очередь оно еще чье-то, но все равно твое.

— Да не во вторую очередь, а в первую, вот что худо.

— Брось! Поэзия вне времени — разве нет? Твое стихотворение? Твое. А что оно еще и чужое, сказала — не знаю и знать не хочу. Далась тебе эта дикая история! Пусть даже один раз ты попал впросак, пусть тебе не повезло, называй это как угодно. Ну и что? Ошибка в данном случае, коли уж на то пошло, только доказывает твою силу. Так что оставь наивные сомнения и сочиняй, пиши дальше, не мудри, занимайся своим делом и не думай о всякой ерунде. Вот увидишь, в этот раз не повезло, повезет в следующий, если действительно считать, что тебе не повезло. Баста, не хочу больше ничего слышать! Через три дня привезешь мне новые стихи, а теперь уезжай, уезжай...

Ох уж эти женщины! Но как бы там ни было, на Эрнесто разговор с невестой подействовал ободряюще, и, махнув рукой на свои колебания, он засел за новое творение.

Ночь, безмятежная тишина, Эрнесто наедине со своим верным барабаном. Дрожащей рукой он поворачивает ручку и извлекает:

1) Я

Очень хорошо. Я — прекрасное слово, слово, в котором, по крайней мере, нет ничего предосудительного. Написавшему его не грозит обвинение в плагиате. Каждый поэт вправе так начать стихотворение, ибо, если он должен сказать Я, ему не остается ничего другого, кроме как сказать Я. Правда, Ядопускает, что стихи могут быть написаны от лица женщины. Если, колдуя над предыдущим стихотворением, Эрнесто об этом не подумал, исключал ли он сейчас такую возможность? Пока еще рано говорить.