Новый Мир. № 12, 2000
вернуться

Журнал Новый Мир
Шрифт:
Подземные музыканты
Есть под городом город, Где скитаются сонмы плосколицых людей кочевых, Что сошли с электрических горок, Чтобы плавать среди четырех заплетенных кривых. А еще там ночами Миллионы ненужных палат из стекла и сребра, И холодное пламя Их съедает с утра. Желтоокие черви В жирном теле подземного спрута снуют. В час вечерний До зари их скуют. Кто ж здесь ночью живет, чьи с рассветом забытые тени, Рассыпаясь, звенят, Когда в чреве червя начинается пенье Опустившихся ангелов и нездоровых менад? Уж не срок ли отбывшие духи, Постаревшие призраки тех, Что когда-то во двор староневский несли с голодухи Коробок музыкальный для вещих утех? Шли к ним толстые пары, Их дыханьем кормили сверчков, Но точился убийственный воздух о песню Тамары, И Лебядкин боялся сквозь дыры очков. По железному домику движутся трое, И за ними музыка ползет, дребезжа, — От нее ли порою Пробуждаются боги на лезвье ножа, В колесе сумасшедшего автомобиля, В нашей собственной плоти, в пьяных волнах беззвучных высот, Убивая нас или Убирая туда, где никто не убьет? Вот с гармошкой Серокожая девочка в платье из дыма и мха. То скулит обожженною кошкой, То, как корюшка в Невке, тиха. Только б жалобе литься, А она — весела, И летят к ней за то разноцветные мелкие листья С расплетенного на сто ствола. А второй — прыщеватый, губастый, небритый Великан-Сатана. На его балалайке разбитой То и дело хихикнет и взвизгнет струна. Низкий голос не в лад со струною Так мычит, обличая немого врага, Словно море из семени, пота и гноя В ледовитые бьет берега. На сосновой тележке качается третий, Заостренною песней пробив себе путь. Он таков, что почти его нету на свете, Только было б чем в дудку подуть И пропеть: «Я уродец, Я родился без рук и без ног, Двадцать лет я ночами в колодец Все лечу, одинок. А когда долечу я До пахучей зеленой воды, Эту пеструю жизнь превращу я В золоченую кожу звезды. Все спасется, я вам обещаю, Но сейчас, среди длинного страшного дня, Ради этого легкого рая Вашим каменным хлебом накормите меня». — Этот голос вскипает и вьется, Сквозь гудроновый череп всходя. Так взбирается в небо вода из колодца, Чтобы снова скатиться по иглам дождя — Чтобы стечь желобами, которыми прежде Кровь расплющенных шинами кошек стекла, И воскреснуть в какой-то ненужной надежде В тайных комнатах из серебра и стекла, Где таится под голосом голос, А под голосом голос еще, И по днищам его электрических борозд, Распадаясь, визгливое эхо течет. И когда оно своды обрушит И, слабея, достигнет последнего дна — Из прохладного ада оплывшие души Грубо вытолкнет вверх звуковая волна.
Киев, 1945
На вокзалах гвалт. Размозженный Крещатик тих. Потерявший кровь, обессилевший от пожара, Недоевший галушек, город не ждет своих, Сыт и пьян солодким дымком, ползущим из Яра. Так и будет здесь все, покуда я не приду — Только как сыщу тебя в переполненном зале Средь вернувшихся жить в пологом жарком аду Из сибирского рая, где души в скалы вмерзали? Этот мир, где можно держать тебя на руках, Утешать и дарить дешевые куклы… Позже — Пустота, разрыв. Сладкий дым и беженский страх Повредили грядущее, прошлое уничтожив. Но ведь мы не в обиде. Мы так благодарны за Свет и зелень, за то, что живы, за то, что живо, А в другие жизни недаром смотреть нельзя — Так там нижние улочки загибаются криво. Кто прикажет тебе опять вернуться туда, К обожженным домам — потрогать мякоть речную? До конца сибирские, райские города Тебе снились, но я там не был, и я ревную. А над этим городом зреет зарытых месть, Тыловые крысы ведут учет повреждений. Тем, кто выжил, тесно, а прочим просторно. Есть В этом воздухе воздух еще для нескольких теней. Ты сейчас в пути — я далек, и все далеки. Но когда через двести лет представится случай — Жди за Жовтневой, у в бетон забитой реки, Где дички гладкокожие ртутью звенят певучей. Там за красной стеною ходят туда-сюда, Ударяясь о свет фонарей, облаков робея, В огнедышащих шляпах древние поезда. Там калитка есть — оттуда выйду к тебе я. Мы взойдем вверх по склону в город (он мой, не твой, И меня боятся его додревние силы), И потом по ступенькам, полузакрытым листвой, — Чтобы скалы сломались и сном заросли могилы.
Песня о кольцах
Ползет, плывет сквозь ряд пустот некрашеная нить: Одним — стареть, другим — сгореть, тем — до рожденья сгнить. Но все, что в русской сырости мигали светляками, И все, что в мерзлое стекло стучали кулаками, И все, что стали розами, уйдя в пустые рвы, Так славно нынче ожили, что больше чем мертвы: Их вновь пустила в оборот расчетливая прялка, Но это было так давно, что никого не жалко. Не в склянке у монаха задышит пламень пестрый: Факир подует в дудочку, змея покажет острый Немного влажный язычок, начнет свиваться в круг. И времени для пляски не нужно ног и рук — Оно — ученая змея: кольцо, еще кольцо, И в этих кольцах за лицом скрывается лицо. Их рай — огонь алхимика, их ад — воронья свалка, Но столько их туда ушло, что никого не жалко. Кукушкою закуковать или завыть совой, И всех по имени назвать, и всех забрать с собой — Что нужды: и тебя, как нить, веретено волочит, Душа другого имени и хочет, и не хочет, То слишком яркий свет, то мрак, и ты опять слепцом Идешь за свежею судьбой, за ксивой, за лицом. Но зря по бугоркам стучит, ища дороги, палка: Ты вновь помянут и забыт, и ничего не жалко. Я отсеку змеиный хвост, я выйду из спирали И там узнаю: мертвые еще не потеряли Свои земные голоса, они поселены Не в пересыльном лагере с той стороны Луны, А в злато-синем воздухе, и тщетно ищут хода К истокам обмелевших рек из молока и меда И в сплющенный, заполненный зародышами ад. Идем со мной, но не забудь — дороги нет назад.
Вторая баллада

В. Л.

 Индевелым снежком, упавшим с луны, Осыпались истраченные века С пестрой полы поющего старика Возле полога чайханы. Медноруких людей лудили внутри Замороженной пахлавы. Было страшно от тусклой зимней травы И от быстрой зимней зари. Двухметровый с серым царским лицом Наседал, торопился, лез: «Через десять минут отбывает рейс, Пропусти — я в праве своем. Уж какую хочешь поставь печать, Без меня не взлетит твой гребаный „ТУ“: Я оттуда, и гроб уже на борту — Не тебе, а мне отвечать». Я запомнил, я понял — уже тогда, Сквозь подгнивший коричный дым, Сквозь мороз, входящий гостем ночным В разогретые города, Регистанский забытый джиншей фарфор, Пыль, которой стала река, И мычание лунного старика, Не умолкшее до сих пор, То, что сроду стоит во взгляде слепом, Что глухому немой говорит в тоске, То, что в тюркской пустыне шуршит в песке, А в еврейской горит столпом, Что выходит с дымом из русских труб, Бьется ласточкой о стекло, В первый раз проступило и обожгло — И от тока дернулся труп. Столько мертвых отцов воскресло с тех пор, Столько умерло тех, кто жил, Столько порченой крови вышло из жил, Столько пара вышло из пор, Что пора б серолицему долететь, Отпустить товарища в чернозем, Но исхода не видно, а под крылом Тьмы и света мелкая сеть. Видно, рано еще, коли жив старик И еще не истлел халат, И с луны созвездья еще летят, И мерцает мертвый арык. Знает Бог, что будет после грозы, Когда по земле проскользят шасси, Когда поплывет по шоссе такси И сомкнутся в небе пазы.
Геральдика
1
Ручной кабан, болезненный, нежирный, Жует в дощатом стойле корм эфирный, Костлявый вол — в чем держится душа! — В кормушке не находит ни шиша, Забитый Буцефал, лишайный мерин, Что завтра встретит утро, не уверен, Топтыгин дня не прожил бы в лесу, Цыганское кольцо в его носу, Бурчит он на потеху детям малым О том, как слыл свирепым генералом. Давно уж он невинных не казнил И напрочь вкус малины позабыл. И надо всем, томясь ненужной славой, Висит орел, двугорлый, но безглавый.
2
Но есть в веках геральдика иная. Ее, еще доподлинно не зная, Провидел мир в цепляющемся сне: Кровавые красавицы в волне И в камень заточенные титаны, Качающие горы неустанно… Не в том ли стихотворца ремесло, Чтоб укротить пленительное зло И сделать тварью, образом и знаком Тех, что кочуют меж огнем и мраком? Сумей назвать и приручить сумей Стокрылых птиц и семиглавых змей И поселить чудовищ земнородных На гербы царств, нетленных и свободных.

Шубинский Валерий Игоревич родился в 1965 году. Петербургский поэт и критик. Печатался в журналах «Континент», «Вестник новой литературы», «Звезда», «Волга», альманахе «Камера хранения» и др. Автор книг «Сто стихотворений» и «Имена немых».

Александр Солженицын

Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Очерки изгнания

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

(1982–1987)

Глава 9

По трём островам

А затем азиатская поездка завязалась и сама собой. Летом 1981 мой первый японский переводчик Хироши Кимура написал, что будет в Штатах и хотел бы меня посетить. При встрече в Вермонте он поразил близким знакомством с сегодняшней советской жизнью, не раз там бывал, многих литераторов знал. От природы ли у него была такая вроде бы не-японская черта или сообщилась ему от касаний с русскими, но постоянно встречал я в нём — и все наши потом недели в Японии — открытую русскую сердечность. Я под секретом рассказал ему о намерении попутешествовать в Японии после Южной Кореи, просил его содействия: поездить вместе по острову Хонсю. Но ещё не было у меня чёткого плана общественных выступлений в Японии. Прошло с полгода — и вдруг Кимура шлёт мне (будто не сам затеял, а к нему обратились с поиском) приглашение от крупной японской газеты «Йомиури»: просят три моих выступления — по их телевидению «Нихон», по их же радио «Ниппон», статью в «Йомиури» о положении в СССР — и обязательство не сноситься с другими компаниями «медии». А за всё то — никаких хлопот об организации, автомобиль с шофёром для поездки по стране и немалый гонорар. Никогда прежде я подобного приглашения не получал — а все ведь именно так и ездят. Я охотно принял. И при таких заботах согласился на их просьбу переставить Корею на второе место, чтобы посвежу выступить в Японии. Позже они просили добавить в условие ещё дискуссию за круглым столом в «Йомиури». Я согласился. Затем — сменить выступление по радио на речь «к избранному кругу руководящих лиц Японии». Что же, как раз руководящих лиц и надо поворачивать. Считать выступление закрытым или открытым? (Разная степень откровенности и резкости выражений.) — Считать открытым, и будет 500 человек. — Отлично, согласен, лучше не придумать!