Что было делать Казанове в Лондоне или что он планировал там делать? Один из ключей к разгадке кроется, в рукописной версии «Истории моей жизни», которая имеет относительно небольшое число поправок для столь объемного документа, и потому те, что все-таки сделаны, — особенно интересны. Когда Казанова рассказывает о своем появлении при дворе короля Георга III и королевы Шарлотты, состоявшемся во дворце Сент-Джеймс позднее тем же летом, то объясняет, что из-за его «натурализации» его представил французский посол. Впоследствии этот пассаж был вычеркнут. К 1763 году Джакомо не только использовал титул во французском стиле, «шевалье де Сенгальт», он фактически приобрел французский паспорт. В воспоминаниях он опустил это обстоятельство. В будущем он отрицал факт своей французской натурализации, что может быть связано с его отвращением ко всем французским вещам после эксцессов: революции либо для защиты деталей собственного прошлого, скрывать которое имел основания: он был наемным шпионом французов. Кроме того, более конкретные подробности можно найти в архивах инквизиции в Венеции, куда в тот период Казанова начал настойчиво писать в надежде на помилование благодаря своей полезности за рубежом. В одном письме из Лондона, датированном 1763 годом, он предлагает промышленные секреты — опять окрашивание шелка, — которые, как ему кажется» могут быть использованы в. Венеции. Однако есть основания полагать, что одновременно он предлагал аналогичное ноу хау, тоже основанное на новой технологии, французам, на денежном довольствии которых мог по-прежнему находиться.

Он вернулся в Сохо поздно вечером — это был понедельник, 13 июня — в дом, где оставил спящего Джузеппе ожидать его мать. Там Тереза Корнелис, урожденная Имер, хозяйка лондонского клуба, наконец, вышла к Джакомо.

Годы для нее не прошли бесследно: теперь ей было сорок, и она начала толстеть; однако Лондон оценил ее старания и риск — она сделала состояние и имела доходное дело — частный клуб в собственном роскошном доме. В Лондоне в 1750-х годах наблюдалось настоящее помешательство на маскарадах в венецианском стиле и ридотто. Тогда их проводили в «Ротонде Ранела» или в Воксхолл-Гарденз, открытых для доступа высшего общества Лондона. Тереза, приехавшая в город всего на несколько лет раньше, удачно основала «Карлайл-Хаус маскерадес», где устраивались исключительно «частные» вечера. Она арендовала в Сохо дом, вход на вечера был дорогим и требовал одобрения строгих светских леди. Возможность того, что человеку могут отказать во входе, оказалась самым примечательным, наряду с ценой, которая позволяла Организовать щедрый прием внутри. «Я даю двенадцать ужинов и двенадцать балов для знати ежегодно», — в первый же вечер Тереза перечислила Казанове свои успехи, и он нашел подтверждение ее словам в «Лондон паблик эдвертизер». «Расходы, — продолжала она, — огромны». По прикидкам Казановы, она зарабатывала около двадцати тысяч фунтов в год., «Карлайл-Хаус» в Сохо не стоит рассматривать как заведение сомнительного толка, хотя все там надевали маски в стиле венецианского карнавала. Тереза Корнелис могла жить и любить по всей Европе и иметь детей не от одного мужчины, но в свете она держалась с исключительным достоинством и соблюдала правила приличий. В конечном счете ее платные концерты, объединявшие эксклюзивность высшего общества и ее собственные связи в мире музыки, оказали глубокое влияние на историю музыки Лондона. Она обладала энциклопедическими познаниями в итальянской и немецкой музыке и представила Лондону работы Иоганна Себастьяна Баха. Тереза даже попыталась организовать концерт «чудо-детей», Леопольда Моцарта, Марии-Анны и Вольфганга-Амадея. Она была промоутером и продюсером, как сказали бы сейчас, клубным импресарио, рисковавшим и получавшим прибыли. Бывшая соседка по Сан-Самуэле, ко времени, когда Казанова оказался на пороге ее дома в Сохо, Тереза Корнелис превратилась в женщину стильную, модную и влиятельную.

Она пригласила его на последний бал сезона — по правде говоря, сезон закончился, многие аристократы уехали из города в свои загородные резиденции, — но ей необходим было получить максимум прибыли перед тихими летними месяцами, и она сказала, что Казанова может прийти как репетитор сына и ее друг, хотя он и не аристократ. Это стало последней каплей в череде мелких оскорблений, которые, как Казанова утверждал, он терпел только в надежде, что ему позволят проводить время с его дочерью Софи, «чудом» десяти лет от роду. Он и Тереза, по понятным причинам, опасались друг друга. Он надеялся, что Тереза поможет ему войти в Лондонский свет, но обнаружил, что ее финансовое положение неустойчиво, она вела дорогостоящую судебную тяжбу с лордом Фермором, которому должна была деньги за Обстановку в ее клубе «Карлайл-Хаус». Есть определенное сомнение в истинности версии событий, изложенной Казановой: хотя Тереза Корнелис в итоге пала жертвой разгневанных кредиторов, в 1763 году она была относительно успешной, и, как кажется, у нее были другие причины для оказания Джакомо скупого приема. Будучи довольно строгой мамашей, она не одобрила парижских замашек Джузеппе и на неделю запретила Казанове видеться с Софи. Она подозревала, и была права, что Джакомо хотел получить доступ к ее друзьям в модном сообществе и в городе, чтобы организовать новую лотерею, и отказалась помогать ему.

Казанова вернулся в «Карлайл-Хаус» в следующие выходные, получив приглашение на обед, где должен был повидать свою дочь. Он захватил портшез из дома на Пэлл-Мэлл, прибыл в компании лакея Ярбе, которого нанял на неделе за то, что тот был чернокожим и говорил на трех языках. Джакомо надел самый щеголеватый костюм с дорогим парижским кружевом. Ему удалось произвести впечатление. Тереза, однако, велела дочери обращаться к шевалье де Сенгальту строго официально, и он провел мучительный вечер, пытаясь убедить смущенную девочку нормально поговорить. До некоторой степени Софи расслабилась, но только после ряда критических замечаний от обоих родителей. Этот пример, однако, показывает добродушное, хотя и Непостоянное отношение Казановы к своему ребенку, его готовность щедро проявлять любовь к Софи, но при этом использовать ребенка в качестве пешки в ходе размолвки с бывшей любовницей, ее матерью. Он всю свою жизнь хранил записку от дочери, написанную по-французски на специально разлинованной ею по такому случаю бумаге; в записке выражались формальная благодарность за подарок и удивление одной аллегорией, которую девочка не поняла. По отношению к отцу Софи всю свою жизнь была внимательной, но суховатой.

Казанова рассказывает о Лондоне легко и просто, он запомнил все ключевые детали и понимал, что произвел впечатление в столице, которая ему понравилась. Он увидел знаменитого актера Гаррика в театре «Друри-Лейн», встречался и разговаривал с королевой Шарлоттой, которая хорошо, знала французский, хотя почти наверняка овладела им не тогда, когда написал Джакомо. Благодаря своим друзьям — доктору Мате из Британского музея и Винченцо Мартинелли — он познакомился с доктором Сэмюелом Джонсоном. Двое мужчин обсуждали этимологию, возможно, в соборе Святого Павла, и происхождение слова «committee» («комитет») — вопрос, скорее, занимавший ум великого составителя словарей, нежели Казанову. Джакомо ездил, пытаясь продать свои планы лотереи, и оставил нам в воспоминаниях уникальное описание всего того, что Лондон предлагал модному иностранцу в 1760-е годы: городской кухни, мебели, возвышенных и низменных развлечений. Но затем деньги кончились.

Дом, который он выбрал, был одним из самых красивых, если исключить парижские апартаменты. Вместе с экономкой, которая необходима в каждом приличном доме, и «арапом» Ярбе Джакомо содержал камердинера Клермона, привезенного из Парижа, а также горничную Фанни и французского повара. Все это стоило ему более двадцати фунтов. Он посещал «Ротонду Ранела» в Челси, где во время концертов встречались общество и полусвет, за танцами и флиртом («заколдованный дворец гения» — напишет об этом месте итальянец). В один из таких ничем не примечательных вечеров произошел случай, который забавно характеризует Казанову, ту эпоху и англичан. Некая леди предложила отвезти его, в Уайтхолл. Было темно. Он поцеловал ее руку в знак благодарности. Она рассмеялась, и он поцеловал ее лицо, потом грудь, и она, как он вспоминает, хихикала. Затем он предъявил ей, как пишет, «величайшее доказательство того, что нахожу ее вполне в моем вкусе», и она ответила, что они могут встретиться вновь. Когда Казанова пришел в дом леди Элизабет Жермен на Сент-Джейме-сквер, 16, то был изумлен и возмущен, узнав, что дама, чью руку он прижал к «величайшему доказательству», теперь не желает подавать ему собственную руку Леди «исключительно благородного происхождения и безупречной репутации» заметила ему, что, хотя она прекрасно его помнит, «такие выходки вряд ли дают основания считать знакомство состоявшимся». Английский снобизм оказался неожиданным для Казановы препятствием на пути к победам в обществе и в будуаре.

Воспользовавшись советом другого знакомого Мартинелли, Герберта Генри, графа Пемброка, Казанова сначала обратился к профессиональным услугам различных дам из Ковент-Гарден и Сент-Джеймс. Пемброк порекомендовал ему ряд куртизанок и даже предложил предоставить Казанове некоторые маленькие верхние комнаты в своем доме, чтобы тот жил в них с любовницей, объяснив, что подобное вполне приемлемо для холостяков Лондона. Граф затащил Казанову в веселое заведение «Голова Шекспира» — паб с отдельными номерами: там говорили по-французски, а девочек и частные номера можно было заказать вместе с пивом» Казанова счел пиво и девочек скверными. В конце концов тоже через Пемброка, он вышел на куртизанку по имени мисс Кеннеди, проводницу в мир шлюх Вест-Энда по цене ниже рекомендованных аристократом шести гиней. Согласно мемуарам, Казанова не занимался сексом в течение нескольких недель и снова стал делать это в том стиле, что предлагал город. Хотя он оставил известное описание секс-торговли в Лондоне как самой развитой в Европе («кровать, ванная комната и женщина; великолепный разврат!»), через некоторое время это ему наскучило, и, он захотел завести более полноценный роман. Не раньше, однако, чем он с Пемброком проверил в номерах действительные прелести сестер Гаррик, оценил публичный дом миссис Уэлч на Кливленд-роуд и даже предложил быстрый секс Кити Фишер, самой прославленной куртизанке Лондона, «усыпанной бриллиантами стоимостью в 500 000 франков» и находившейся в ожидании королевского герцога. Она отказала Джакомо, но не из-за своей цены (она сказала, что он мог бы иметь с ней секс за десять гиней, предположив, что герцог уже не явится), а потому, что они говорили на разных языках. «Любовь, не умеющая объясняться, — отвратительное занятие». Может быть, он должен был чувствовать себя польщенным предложенной сделкой: ему дали понять, что Кити тем утром получила банкноту в тысячу гиней (или, как осмотрительно выразился Джакомо, «так она утверждала»). Очевидным свидетельством богатства Казановы и его положения в этот период является то, что круг его знакомых в Лондоне не ограничивался традиционными дамами полусвета, оперными звездами, каббалистами и масонами, но включал в себя знать, с которой он чувствовал себя стремительно прожигающим жизнь аристократом, — Пемброка, Бедфорда, а позднее и различных членов семей Херви и Фитцрой-Стэнхоуп, грат фов Бристоля и Харрингтона. Леди Харрингтон, урожденная Фитцрой, была адресатом рекомендательного письма, которое для Казановы написал венецианец Франческо Морозини. Леди Харрингтон представила Джакомо графине Нортумберленд, которой он передал миниатюру ее сына, Хью Перси, лорда Уоркворта, встреченного им в Турине в начале того же года. Знакомства погрузили Казанову в гущу событий. Леди Херви, давняя тайная жена графа, с которым Казанова общался наиболее плотно, была пресловутая мисс Чодяей» бывшая фрейлина принцессы Уэльской, затем разрушившая себе жизнь своим ранним браком с Херви и ставшая в 1763 году любовницей герцога Кингстона и фавориткой короля. Леди Херви и Тереза Корнелис были давними Подругами. Леди Харрингтон прославилась в молодости своими любовными интригами, по словам Казановы, она была столь ненасытна и демократична в связях, что прозывалась в Лондоне «Мессалиной со Стейбл-Ярд». Дочери последовали ее примеру, переспав с Казановой, а в доме Нортумберленд он почти сразу же попал в приятную компанию леди Рошфор, «чьи многочисленные [связи]», как он вспоминал, «обеспечивали свежую тему для разговора каждый день». Казанова сблизился с практически каждым участником впоследствии «самого грандиозного [британского] матримониального скандала» восемнадцатого века, когда Елизавету Чодлей обвинили в двоемужестве за брак с герцогом Кингстоном, поскольку одновременно она состояла в законном браке с Августом Херви, позднее графом Бристолем, который, в свою очередь, делил свою любовницу, Кигги Хантер, с приятелем Казановы, графом Генри Пемброком. Джакомо нашел себе подобающую среду: сексуально развращенное, ленивое и приобщенное к культуре лондонское высшее общество середины восемнадцатого века — или так могло показаться.

Он прибыл на бал в «Карлайл-Хаус» не как репетитор сына Терезы, но как новый элегантный спутник леди Харрингтон. Тереза играла роль хозяйки и представила Джакомо как человека, который присматривал за ее сыном в Париже. Леди Харрингтон сразу подметила нервное напряжение между знаменитой миссис Корнелис и Казановой и подшутила над его внешним сходством с Софи, когда та подошла пожелать доброй ночи гостям. Казанова и дочь станцевали в зале менуэт (это, безусловно, было странным зрелищем — высокий брюнет и застенчивая десятилетняя девочка). Джузеппе, теперь известный как Джозеф Корнелис, представлял собой фигуру еще более чудаковатую, он не умел говорить по-английски, тосковал по Парижу и особняку маркизы д’Юрфе, а потому провел вечер в углу комнаты.