Первое, Горбун и заказчик старались быть приблизительно одинаково одетыми, допустим, оба в джинсовых костюмах и джинсовых рубашках — чтобы их легче было перепутать. Второе, теперь Горбун и сидящий справа хозяин авто, не медля после наезда ни секунды, выскакивали из машины и начинали заполошно мотаться вокруг неё, как бы оценивая тяжесть случившегося ДТП и горюя по поводу полученных повреждений. И к тому моменту, когда врезавшийся слегка оправлялся от стресса и вылезал из своей пострадавшей колымаги, уже совершенно невозможно было вспомнить, кто именно сидел за рулём — Горбун или не Горбун. И это была правильная мера предосторожности. Потому что если бы он стал регулярно фигурировать в однотипных авариях, им бы точно заинтересовались полицейские статистики и вывели б рано или поздно на чистую воду. А так каждый раз водители — участники столкновений — были разные (правда, все, как один, потерпевшие — эмигранты из бывшего СССРа) и автомобили разные. А что пассажир везде один и тот же, так что же делать. Да его почти никогда и в протокол не вносили. Если лезли с вопросами, он отвечал, что ничего затылком своим не видел, ничего не знает, по-немецки не говорит. И никто его не подозревал. Потому всё это Горбуну и сходило безнаказанно с рук. А со временем превратилось чуть ли не в профессию, ну, или, может быть, лучше назвать это занятие хобби.

Это часто бывает, что невозможно точно разграничить, где кончается хобби, а где начинается работа. Вот взять, для примера, Зару. Сказать, что сейчас она работала, нельзя. Разве это работа — один, ну, максимум, два выхода в неделю по собственному желанию, если оно есть. Такая работа действительно больше похожа на хобби. Или на что-нибудь другое похожа. На искусство ради искусства, к примеру.

Зара, после того, как Вову ни за понюшку табаку грохнули, почувствовала себя свободным художником. И к работе стала относиться примерно так, как относятся свободные художники. В смысле, возникло настроение — пошла, поработала, не возникло — не пошла. Разумеется, необходимый какой-то минимум она старалась в дом приносить. Для чего достаточно было четырёх-пяти рабочих смен в месяц. Специалистом Зара была в своём деле незаурядным, брала не меньше семидесяти зелёных за сеанс, а с двух постоянных клиентов, понимавших её настоящую цену, сотню (аренда помещения для занятий — при необходимости — за счёт заказчика). Причём сейчас все эти деньги оставались ей. А чтобы никто её под себя и под своё покровительство насильно не подмял, работала она аккуратно и в нетрадиционных местах. Это было сложнее, зато не так однообразно.

Каждый раз она выходила, можно сказать, на охоту, и каждый раз охота могла оказаться удачной, а могла и неудачной. Могла но, слава Богу, не оказывалась. Зара даже из зоопарка, даже из музея или театра оперы и балета без клиента не уходила. Потому что опыт и виртуозное владение мастерством. Да и красавица она, что ни говори, красавица, каких мало живёт среди нас.

А с другой стороны, можно взять Йосифа. Который, минимум, по восемь часов у телевизора просиживает. Ми-ни-мум. А если в среднем посчитать, так и по одиннадцать наберётся. Без прогулов, без выходных и праздничных дней. И если тарелка почему-нибудь, ну, скажем, в условиях затяжного снегопада или грозы, русские каналы не принимает, он нервничает так, как будто на работу без уважительной причины не вышел, и его лишат премии за квартал, а также и тринадцатой зарплаты с занесением в личное дело. Вот хобби у него это ежедневное смотрение новостей или работа, за которую ничего не платят? Пойди, разберись и найди правильный ответ. Не найти ответа.

Нет ответа и на вопрос о нынешнем увлечении Горбуна. Приносящем ему, между тем, некоторый, пускай нерегулярный, доход. Имея который, может, и не пошёл бы он к матери своей водителем служить. Ради одного только заработка. Не потому что это неприятно ему было или лень, а просто так. Из любви к противоречиям и в отсутствие острой надобности. Но после разговора в ресторане в день его рождения, получил он из арбайтзамта очередную повестку.

Поехал на Хонде своей к назначенному времени, вошёл в кабинет с выражением на лице «ну, чего надо?» и остановился, как баран какой-нибудь невменяемый перед новыми воротами. Такая блондинка сидела в этом кабинете вместо уже известного ему усатого мужика в серьгах. Он такой блондинки никогда живьём не видел. Ни живьём, ни в журналах глянцевых. И она что-то говорит ему из-за стола, а он ни слова не понимает. Потому как не слышит её, а только видит. И глаз оторвать не может. И рот не может ни закрыть, ни открыть. До тех пор стоял он и пялился на блондинку, пока она не встала и не закричала ему в ухо:

— Вы меня, — закричала, — не слышите? Или не понимаете?

Горбун отряхнул с себя оцепенение и говорит:

— Можно я сяду?

— Я вам пять раз повторила «садитесь», — блондинка говорит, а Горбун говорит:

— Я всё слышу и всё понимаю. Но, если можно, повторите, пожалуйста, то, что вы мне сейчас сказали.

И она по долгу своей государственной службы повторила уже сказанные ею минуту назад слова. И это оказались не самые лучшие слова в мире, а самые для этого кабинета типовые. Она говорила, что Горбун обязан искать себе работу или идти приобретать профессию, что в его возрасте нельзя ничего не делать, что государство не может содержать его всю жизнь до смерти.

— В конце концов, — сказала она, — постоянное безденежье должно унижать ваше мужское достоинство. Вы же молодой человек, а не имеете возможности поехать раз в год с девушкой к морю, даже в какую-нибудь занюханную Турцию. Разве это нормально?

— С вами я мог бы поехать куда угодно, хоть в Турцию, хоть на Канары, хоть на край этого света, — сказал Горбун. — А деньги для меня тьфу. Завтра принесу договор на постоянную работу.

Блондинка растерялась от его сокрушительной прямоты. Несмотря на то, что сейчас была не столько блондинкой, сколько ответственным должностным лицом, представительницей всесильной немецкой бюрократии, о которой слагают легенды, романы и саги.

А Горбун сказал ей:

— До свидания, пока, — и вышел, пятясь. Чтобы не поворачиваться к ней лишний раз спиной.

На улице он сел в свою Хонду и поехал к матери. Вошёл, прерывая урок практически на полуноте, посреди хроматической гаммы, и говорит:

— Я согласен. Оформляй меня на работу.

— Зайди после урока, — сказала мать, посмотрела на часы и уточнила: — Через тринадцать минут.

Горбун, изнывая, проторчал тринадцать минут под дверью так называемой классной комнаты. А когда ученица закончила мучить инструмент, снова туда вернулся, оттеснив очередного Рихтера, уже ждавшего своей очереди.

— Давай, оформляй меня, — повторил он с порога.

Мать сказала:

— Хорошо, сегодня же составим договор. — И сказала: — Случилось что-нибудь?

Горбун взял себя в руки и безразлично ответил:

— В арбайтзамт меня вызывали. Объясняли, что работать надо, а не боком груши околачивать.

И завтра Горбун явился к блондинке в кабинет номер четыреста сорок с чисто выбритым, обрызганным туалетной водой «Boss» лицом и с обещанным договором на работу. А она ни бровью не повела, ни глазом. Взяла договор, прочитала, кивнула, мол, всё в порядке, всё гут и окей. И: