— Я должна, — говорит, — снять с него копию, подождите.

Горбун подождал. Она вернула ему договор, копию подшила в его личное дело:

— Я вас, — говорит, — поздравляю, — и руку ему пожимает своей ладошкой.

— С чем?

— С тем, что у вас теперь есть постоянная работа.

— А, с этим? — Горбун говорит. — Спасибо. — И говорит: — Ну, поедете теперь со мной на Канары?

Блондинка возмутилась и говорит:

— Что вы себе позволяете?

— А что? — Горбун говорит. — Не пристаю, на Канары приглашаю.

— Я должностное лицо на службе обществу, — становится блондинка в позу.

— А после службы? — Горбун говорит. — Во время, допустим, очередного отпуска?

И тут она окинула его взглядом, сверху донизу и обратно, окинула и говорит:

— Извините, — говорит, — но вы совершенно не в моём вкусе.

И до такой степени холодно она это произнесла, до такой степени учтиво… Горбун сразу понял, что она имела в виду. Никаких сомнений у него на этот счёт не возникло.

— До свидания, — сказал он блондинке и вышел из кабинета.

Лифта ждать не стал, сбежал по лестнице. Пересёк автостоянку по диагонали, сел в машину.

— Ну ладно, не в твоём и не надо.

Он повернул ключ зажигания и поехал без определённой цели, ехал, куда вела дорога, ехал и, казалось, ни о чём не думал. Автоматически переключал передачи, автоматически выжимал сцепление, автоматически включил дворники, чтобы протереть от водяной мути лобовое стекло. Дворники взвизгнули по сухому, и Горбун сообразил, что дождя никакого нет, и что вода не на стекле. Он вытер глаза рукой, развернулся в довольно узком месте и опять поехал к матери. Она как раз просила съездить с ней сегодня после работы по каким-то её личным делам.

— Я согласен на операцию, — сказал Горбун, когда мать села в машину, и они поехали.

— Ну и правильно, — сказала мать. И подумала:

«Неужели, — подумала, — появилась на горизонте та ушастая девка с бёдрами, которая не могла рано или поздно не появиться, которая появиться была просто обязана?»

Совсем другое дело глубокий старик Йосиф. Вот у него после неожиданной смерти жены точно никого не могло появиться. Гипотетически, и то не могло. Потому что чудес, тем более в старости, не бывает, и потому, что кому он сдался — пожилой, вспыльчивый сталевар с высшим советским образованием, с кучей старческих и профзаболеваний, да плюс к тому неимущий иностранец без языка. Кроме кота, никому. Кот, он тоже его, скорее, не любил, а терпел в знак благодарности за трёхразовое питание. А чего стоила эта его стариковская страсть, это неестественное, фанатическое поглощение новостных и политических программ по всем доступным телеканалам!

Нет, человек с таким количеством неистребимых изъянов, конечно, был обречён в западном мире на одинокое доживание жизни. И он это понимал и смирился с этим как с неизбежностью. Потому что с неизбежностью можно только смириться.

Если бы он ещё не так остро чувствовал нынешнее отсутствие жены. И ведь, когда она жила постоянно с ним рядом, он этого не замечал, а когда не стало её, стал болезненно чувствовать. Мы же как отсутствие человека в доме замечаем? Если он, допустим, ушёл от нас или умер. Мы замечаем, что кто-то, оказывается, ставил на место посуду и вообще, всё на свете ставил и клал на место, кто-то отмывал чайник от таких противных жёлтых точечек постного масла — они разлетаются во все стороны, когда жаришь картошку, и застывают на всех блестящих поверхностях. Кто-то чистил сток в ванной. Что самое неприятное. Поскольку он забивается выпавшими при мытье волосами и чем-то ещё скользким и противным.

А пока человек есть рядом, живёт у нас на глазах под боком и что-то такое делает, мы это воспринимаем как должное, и не замечаем. И его самого не замечаем. Забывая даже о том, что это не какой-нибудь, а близкий нам человек, неважно мать, жена или тётя.

Йосиф говорил себе, что это всё пройдёт, это ничего. Говорил, что надо просто к новому своему положению привыкнуть, и он со временем и в конце концов к нему привыкнет. Успокаивал, значит, себя так, занимаясь аутотренингом.

А что оказалось? Оказалось, поторопился он смиряться и успокаиваться, и ставить на себе с котом жирный крест.

В один прекрасный день одинокое прозябание старика Йосифа изменилось до совершенной противоположности, и он перестал одиноко прозябать, а стал, можно сказать, снова жить. Полной грудью. Именно так он чувствовал. И всё благодаря коту. Который шмыгнул, зараза, в дверь, когда Йосиф из супермаркета «Норма» с покупками возвращался. А Йосиф этого по-стариковски не заметил. Вошёл, дверь за собой закрыл, купленные продукты в холодильник составил, переоделся в домашние штаны, и наушники на голову надел, чтоб новости смотреть по телевизору. Он зачем-то в наушниках телевизор смотрел. До сих пор.

Раньше — понятно, раньше наушники были нужны, чтоб громким звуком не сводить с ума жену, которая нормально слышала. А зачем теперь? Привык, наверно. Или защищался таким образом от посторонних чужих звуков и посторонней чужой жизни.

Но на этот раз, к счастью, ему не удалось защититься. Что-то ему назойливо мешало слушать дикторов и специальных корреспондентов, стоявших по пояс перед камерами на местах исторических событий.

И он наушники с головы снял. И услышал, что в дверь изо всех сил звонят. Кто мог к нему прийти, Йосиф не представлял. Обычно, если здесь к нему приходил кто-то незнакомый (а знакомые к нему давно уже не приходили), он открывал дверь, произносил «нихт ферштеен чуз» и захлопывал её. Сейчас он собирался сделать то же самое. Открыл, а на пороге старушечка какая-то стоит светленькая — он её раньше уже встречал тут, у дома — и Малька на руках держит. А того всего колотит. Глаза дикие. И жмётся к этой старушечке, как к родной.