Разве таким уродам на таких машинах ездить? Таким уродам козу на верёвке водить, а не кабриолеты. Это ещё большое счастье, что все водители, вблизи по воле случая оказавшиеся, правильно сманеврировали, сумев уклониться от несущегося юзом металлического месива. Которое всего секунду тому представляло собой мало изношенную Хонду и шикарную БМВ. Движение на автобане, правда, всё равно оказалось перекрытым, и потоки машин, замерев, перестали быть потоками. Они стали и стояли неподвижно часа четыре, растянувшись на двадцать семь километров, стояли и ждали, пока специальные службы расчистят дорожное полотно, уберут все следы трагического происшествия, и можно будет продолжать движение.

Переоценил, значит, Горбун свои способности. Он и в мыслях не мог допустить, что отработанный им до автоматизма финт может привести к таким тяжёлым для всех результатам. С одной только матерью Горбуна Раисой ничего страшного не произошло, можно сказать, лёгким испугом отделалась, если не считать перелома двух рёбер и одной ноги. А самому Горбуну, в смысле бывшему Горбуну, не повезло по-настоящему. Раиса после столкновения, ещё не поняв, что произошло, голову повернула влево и сознание на время потеряла. Не от ран, которые были лёгкими и для жизни неопасными, а оттого, что сына увидела, всего изломанного и кровоточащего.

И когда к месту аварии пробились полиция с машинами скорой помощи, его извлекли из-за руля, положили на носилки и доставили в ближайшую больницу с сиреной. Там сделали рентген, и врачи, поглядев снимки, ахнули и руками развели:

— Господи, — сказали врачи, — что это?

Они же не знали о специальной операции, которую перенёс недавно Горбун на позвоночнике. И что это за посторонние предметы в форме крючков, стержней и гаек, чётко видимые на его рентгеновских снимках, не знали. Хорошо, Раиса, доставленная вместе с сыном в ту же больницу, смогла им всё более или менее внятно объяснить, и Горбуна тут же погрузили опять в перевозку и опять повезли с сиреной и мигалкой в клинику к доктору Богдановскому, который ему эту сложнейшую операцию производил. Привезли, сдали с рук на руки в комплекте со снимками актуальными и уехали. А доктор Богдановский на снимки посмотрел и сказал:

— Да-а… — и ещё он сказал: — Такая работа насмарку, такая работа!

Он, конечно, не растерялся и отдал персоналу необходимые распоряжения, и персонал кинулся их расторопно и скрупулёзно выполнять, не теряя при этом времени, но сам доктор Богдановский уже понимал, что ничего путного сделать из этого исходного материала ему не удастся.

А Раиса, значит, в первой больнице осталась выздоравливать и приходить после дорожно-транспортного происшествия с катастрофическим исходом в себя. Ей сложили пострадавшую ногу и зафиксировали каким-то сложным каркасом, и положили в палату для травмированных, сказав, что всё теперь позади, и нужно успокоиться.

И Раиса стала успокаиваться, выходя постепенно из шокового состояния, и стала знакомиться и разговаривать с двумя соседками по палате, тоже травмированными женщинами на излечении.

А когда заглядывала к ним в палату медсестра, она просила её:

— Вы не могли бы узнать, что там с сыном моим? И кто во всём этом кошмаре виноват?

— Будем надеяться на лучшее, — говорила медсестра и, старательно крестясь, истово смотрела в потолок, потому что больница принадлежала евангелистской религиозной общине, и медработники сюда подбирались соответствующие.

Бориске в больницах все то же самое говорили. Что надо надеяться, надо верить. И насчёт сына, в ста местах переломанного, так говорили — когда он к нему в клинику приехал несколько дней спустя, — и насчёт Раисы. Хотя с Раисой всё было более или менее безопасно и терпимо. Видимо, у врачей просто принято говорить так, а не иначе как-нибудь. А что ещё могут врачи сказать, тем более, когда медицина их бессильной оказывается. Только веру и надежду проповедовать они могут, и руками в разные стороны разводить со вздохом.

А узнал обо всём Бориска от Ангелы. От кого-то же он должен был об этом узнать. Если с Раисой связей они теперь никаких не поддерживали, а с сыном перезванивались раз в сезон по большим праздникам. В смысле, сын ему вообще никогда не звонил, а он сыну звонить временами пытался, но в девяти случаях из десяти его телефон не отвечал. По-хорошему можно было бы позвонить на мобильный, но сын номер своей мобилки Бориске давать не хотел. Врал, что нет у него никакой мобилки, хотя Бориска точно знал, что мобилка у него есть.

И всё же дозвониться до сына Бориске иной раз удавалось. Другое дело, что телефонные переговоры их были коротки и малосодержательны. Последний выглядел так:

— Ты бы зашёл к нам вечером, — сказал Бориска. — Порадовал бы деда.

— Я не могу, — сказал сын.

— Почему?

— У меня свидание.

— Рассказал бы, поделился со мной.

— Чем?

— Ну, куда ты идёшь?

— Да никуда?

— А с кем?

— Да ни с кем.

И если бы Бориска спросил:

— А в чём?