Да и могло ли быть иначе, если труд военнопленных стал существенной частью работы российской оборонной промышленности? Это в сельском хозяйстве рабочих рук хватало до конца войны, чтобы обеспечить страну и Вооруженные силы продовольствием (перебои являлись следствием кризиса снабжения, а не производства продовольствия). В промышленности же труд пленных стал насущной необходимостью. Например, на уральских заводах в 1916 году 37 % рабочих составляли пленные. В целом же «к первой половине 1917 года военнопленные составляли около 25 % всех рабочих угольнодобывающей промышленности, около 26 % рабочих металлургической промышленности юга России, около 60 % рабочих железорудной промышленности, более 30 % рабочих горнозаводской промышленности Урала, около 28 % рабочих, занятых на добыче торфа». [156]

Размер установленной оплаты, в принципе, соблюдался, так как контроль над заработком военнопленного осуществлялся не работодателем, а органом, в распоряжение коего поступал пленный. А он был заинтересован в эффективной производительности труда. В сельском хозяйстве сравнительно с местными рабочими платили существенно меньше. Так, Д. И. Люкшин говорит, что, например, в Казанской губернии в 1915 году пленный получал от земства восемь рублей в месяц, работая у помещика, а крестьянину требовалась плата до полутора рублей в день. То есть заработок пленного составлял примерно четверть от оплаты труда местного рабочего. Неудивительно, что «В 1916–1917 гг. привлечение военнопленных для аграрных работ приобрело плановый характер». [157]

Передача военнопленных в помещичьи хозяйства, создававшая конкуренцию для местного населения, была необходима воюющему государству, заинтересованному в обеспечении фронта продовольствием. Но она же вызывала недовольство в деревне, в чем приходилось разбираться органам внутренних дел. Например, начальник Курского жандармского управления 21 апреля 1915 года доносил в Министерство внутренних дел, что «…крестьяне Грайворонского уезда Курской губернии крайне недоброжелательно относятся к экономиям, где взяты на работы военнопленные, так как администрация этих имений не берет местного мужского населения на работы, советуя заняться обработкой собственных земель. Крестьяне грозят, что если им не дадут заработка, то они не допустят к работам женщин своих сел. Крестьянки-солдатки, боясь недоразумений, решили о создавшемся положении написать мужьям в армию». [158] Допустить волнения в тылу было нельзя. Но и хлеб был нужен. Поэтому во время войны от пятнадцати до тридцати процентов всех работавших в помещичьих имениях все же составляли именно военнопленные. [159]

Понятно, что работать у крестьянина для пленного было выгоднее, нежели у помещика. Об этом говорят и русские, и австро-германцы. Бывший германский пленный вспоминал: «Батрачить, в основном, неплохо, лишь в крупных хозяйствах ужасно». [160] В имениях пленных эксплуатировали по полной программе, а заработок ограничивался установленными земствами выплатами. У крестьянина же пленный работал вместе с хозяином, питался вместе с ним, и если были ограничения, то незначительные. Особенно в России, где крестьянское население не испытало на себе предвоенной ксенофобско-националистической пропаганды ввиду ее полного отсутствия и пленных воспринимали по их человеческим качествам, а не по газетным очеркам.

Постепенно практика оплаты труда военнопленных, утвержденная сверху в законодательном порядке, приняла характер непременной правовой нормы. Теперь она могла служить и поводом для недовольства со стороны военнопленных. Повышение цен и отставание заработной платы от инфляции порой побуждали рабочих, как своих же, русских, так и неприятельских пленных, объединяться в борьбе за повышение заработка. Так, рязанский губернатор докладывал в Министерство внутренних дел, что 5 января 1917 года на Побединских каменноугольных копях Скопинского уезда, принадлежавших бельгийскому акционерному обществу, поставляющих уголь на Сызрано-Вяземские железные дороги, рабочие шахты № 16 в числе пятисот человек, из местных крестьян и военнопленных австрийцев, отказались от работы, требуя повышения заработной платы. Инцидент был исчерпан после того, как 11 января директор согласился на требуемую прибавку. [161]

Если в Германии и Австро-Венгрии, отрезанных от всего мира и нуждавшихся в рабочих руках, в отношении использования труда военнопленных полностью превалировал утилитарный подход, то в России первоначально к этой проблеме подходили с позиций национальной политики. Справедливо считалось, что в случае положенного обращения с пленными их положение на работах будет лучше и легче, нежели в лагерях, в томительном бездействии. Кроме того, в России, как правило, четко разделяли военнопленных Центральных держав по национальностям. Поэтому первоначально, пока российское народное хозяйство еще не испытывало нехватки рабочих рук, к работам привлекали австро-венгерских пленных славянских народностей. В 1915 году в сельском хозяйстве трудились, в основном, славяне, но с 1916 года — и немцы с венграми.

Точная цифра пленных Центральных держав в России, конечно, не определяется со стопроцентной данностью. По данным премьер-министра российского правительства Б. В. Штюрмера, к 7 октября 1916 года в Российской империи находились 1 276 762 пленных. По данным Центрального статистического комитета, количество неприятельских военнопленных в Российской империи за всю войну составляли следующие цифры: 1 587 099 австрийцев, 152 760 немцев, 42 988 турок, 199 болгар. Итого — 1 782 966 чел. Генерал Н. Н. Головин также называет цифру — около двух миллионов человек. Большая часть этих людей активно использовались на работах в народном хозяйстве Российской империи.

К 1 марта 1916 года в России находились 1 019 473 немецких и австрийских пленных. Из них на работах — около 600 000 чел., в лагерях — более 400 000 чел. [162] Брусиловский прорыв дал еще полмиллиона пленных, которых можно было использовать на работах. Но еще и до наступления Юго-Западного фронта располагавшиеся в сибирских и туркестанских лагерях австро-германские пленные стали перебрасываться в Европейскую Россию на различные работы.