Как долго они ехали!

Как медленно поднимались перед ними полосатые шлагбаумы на переездах!

Как глупо вез кучер!

Обжегшись на молоке, он теперь дул на воду — вместо того, чтобы ехать напрямик, он старательно объезжал стороной, делая страшный крюк.

И все равно заезжал в тупики и ямы, которых час тому назад здесь не было вовсе.

Феня — напротив. Когда ее схватывало, все ее чувства собирались на нем: она особенно любила его, стыдилась, что отрывает от работы, даже жалела. Но, едва боль проходила, ее мысли тотчас рассеивались, глаза разбегались по сторонам.

Она отрывисто и подробно, но безучастно замечала все окружающее.

…Шел, шаркая голыми ногами, головастый, толстый мальчик. В одной ручке кусок хлеба, в другой волочил по земле, подымая пыль, проволочный дрот.

Где-то визжала какая-то машина — будто поросенка режут.

Землекопы рыли глубокий котлован. На насыпь вышел бородатый мужик в лаптях и розовой рубахе. Он плеснул вниз воду из кружки. Вода долго летела, сверкая на солнце, как серебряная веревка.

Феня видела все это удивительно отчетливо, но тотчас забывала.

Наконец, приехали.

Улица отличалась от других улиц длиной и шириной. Здесь бараки были штукатуренные и беленые.

Тут соединились все медицинские учреждения строительства.

«Аптека». «Родильный дом». «Амбулатория». «Больница». «Хирургическое». «Инфекционное».

Все эти страшные слова, написанные на вывесках, соединялись с запахом йодоформа и с видом людей в халатах, сидящих на скамейках и ступеньках.

Через дорогу торопливо перебегали женщины в белых балахонах, завязанных сзади тесемочками.

В бричках везли больных.

Шел человек, поддерживая одной рукой другую, страшно забинтованную и похожую на колотушку.

У Фени закружилась голова. Она побледнела, осунулась. По обескровленному лицу пошли резкие желтые пятна.

Ищенко с трудом втиснул ее в сени.

В большой миске на полу горел в пыльном луче солнца громадный кусок льда.

Сердитая немолодая женщина в балахоне вышла в сени.

— Еще одна! Здравствуйте! Десятая! Когда это вы успеваете? Ну, скажите мне, куда я ее положу?

Она посмотрела на Феню.

— Ну, матушка, хороша, нечего сказать! Досидела до последнего!

Она взяла Феню под руку и повела в дверь. Ищенко пошел за ними.

— Туда нельзя. Ты пока здесь посиди.

В открытой двери мелькнуло что-то полубелое, полуголубое, масляное, и дверь закрылась.

Не зная, что делать, бригадир сел на скамейку. У него в руках лежал узелок с вещами. Все было вокруг тихо. Тишина ужасала.

Минут через пять снова вышла женщина и молча протянула бригадиру Фенины вещи: козловые башмаки, юбку, платок с розовой бахромой.

Ищенко побледнел.

— А где ж Феня? — робко спросил он, ожидая услышать страшное.

Он машинально взял вещи. Они пахли ею, были еще теплые ее теплотой. И вместе с тем они уже были как-то страшно и непонятно отчуждены от нее.

— Где же Феня?

— А как ты думаешь — где? — иронически спросила женщина. — Не беспокойся, не пропадет твоя Феня.

— Я ж не попрощался… может, что надо…

— Ничего.

Женщина взяла кусок мела и на большой черной доске над длинным рядом фамилий написала «Ищенко».

Потом она ушла.

Ищенко сидел.

Часы на стене показывали без десяти три. Потом они стали показывать три минуты четвертого. Лед горел в миске. Тиканье жило самостоятельной от самих часов жизнью. Оно бегало на стальных ножках секунд, прихрамывая, по сеням.

Опять вышла женщина.

— Ну, чего ты здесь ждешь?

Ищенко встал, помялся.

— А больше ничего? — спросил он робко.

— Больше ничего.

Бригадир неумело свернул вещи.

— А когда приходить?

Женщина усмехнулась.

— Да уж как-нибудь приходи.

Ищенко помялся и нерешительно, почему-то на цыпочках, вышел на улицу.

Плетенки уже не было. Придурковатый кучер уехал.

— Куда ж теперь?

И вдруг, со всей трезвостью, очевидностью и ясностью ему представились часы, на которых три минуты четвертого.

А до участка километров пять.

Он побежал по улице, прижимая к груди разлезающиеся вещи.

Показался автомобиль.

Ищенко выбежал на середину дороги.