— …и, наконец, из энтузиазма бригады.

Он произнес это слишком патетическое и газетное слово «энтузиазм» с такой серьезной и деловой простотой, как если бы он говорил об улучшении питания или о переводе на сдельщину.

Произнеся это слово, он покраснел до корней волос. Ему было очень трудно произносить его перед человеком, который наверное истолкует его, Маргулиеса, в дурную сторону.

И все же он это слово произнес потому, что, отчитываясь перед дежурным по строительству (оставив в стороне, что этот дежурный был Налбандов), он счел себя обязанным точно высказать все свои соображения по техническому вопросу.

Понятие энтузиазма входило одним из элементов в понятие техники.

Налбандов взял бородку в кулак и ядовито прищурился мимо Маргулиеса.

— Энтузиазм — быть может, что и очень красиво, но мало научно, — сказал он небрежно. — Между прочим, говоря о рационализации, как вы выражаетесь, процесса подвоза инертных материалов, вы, вероятно, имеете в виду этот самый ваш сплошной деревянный настил перед механизмом. Между прочим, я его видел. Должен вам сказать, что я считаю совершенно недопустимым тратить такое сумасшедшее количество дефицитного леса на подобные эксперименты сомнительного свойства. Вы еще паркетный пол сделайте: может быть, вашим энтузиастам будет работать легче. И пианино поставьте. Как в танцклассе.

— Если музыка, — сказал спокойно Маргулиес, — облегчит нам работу и поможет выполнить в срок промфинплан, мы поставим пианино.

Налбандов злобно фыркнул:

— Вот-вот. Это самое я и говорю. Не строительство, а французская борьба.

Он откинулся назад и оскорбительно громко захохотал. «Ах, вот оно откуда», — подумал Маргулиес.

— Мы использовали лес, оставшийся от опалубки, — сказал он.

— Еще бы! Еще бы!

Налбандов продолжал злобно и демонстративно смеяться:

— Хорош хозрасчет! Хороша экономия! Так нам ваши рекорды в копеечку вскочат, товарищ Маргулиес.

Маргулиес пожал плечами. Они говорили на разных языках.

— Позвольте, — сказал он.

Но в этот миг дверь распахнулась и вбежал Мося.

— Давид Львович!

Его лицо было сверкающим и возбужденным.

— Сто пятьдесят четыре замеса за три часа, пусть мне не видеть отца и мать! — закричал он с порога.

Но заметил Налбандова и осекся:

— Я извиняюсь.

Он подошел к Маргулиесу и близко наклонился к нему. По его темному, воспламененному лицу тек пот, собирался на подбородке и капал грязными каплями на пол.

— Давид Львович, — тяжело дыша, сказал Мося, обдавая Маргулиеса жаром. — Давид Львович, цемента больше, как на полчаса, при таких темпочках не хватит.

Он сделал круглые глаза и воровато глянул на Налбандова.

— Вот, пожалуйста! — сказал Налбандов злорадно. — Прошу убедиться.

Маргулиес нахмурился, махнул рукой.

— Иди, Мося, иди. Я — сейчас. Ты видишь — мы заняты.

— Я, конечно, очень извиняюсь.

Мося на цыпочках выбрался из комнаты, но в дверях остановился, глядя на Маргулиеса расширенными, взволнованными глазами.

Он показал ладонью на горло: зарез! — и нахлобучил кепку на уши.

— Иди, иди!

Мося согнулся и исчез.

— Прошу убедиться, — сказал Налбандов. — У вас уже не хватает материалов. То, что вам должно хватить на смену, вы разбазариваете в три часа.

Он нажал на слово «разбазариваете».

— Мы не разбазариваем, — с ударением заметил Маргулиес, — а льем плиту.

Он был взбешен, но отлично владел собой. Выдержка и дисциплина не позволяли ему повысить голос.

Он решительно встал и обдернул на себе слишком просторный синий пиджак в желтоватых пятнах.

— Извините, мне надо идти.

— Добывать цемент?

— Да.

— Вы нарушаете план суточного снабжения и дезорганизуете транспорт.

— На всякий план есть другой план, встречный.

Налбандов встал.

— Потом вам понадобится сверх плана щебенка, потом сверх плана песок, потом сверх плана еще черт его знает что. Вы потребуете сумасшедшей работы песчаного и каменного карьера, камнедробилок и так далее, и так далее.

— Мы потребуем известного повышения производительности карьеров и камнедробилок.

— Ах, у вас претензия влиять на поднятие темпов на всем строительстве! Простите, не знал, не знал.