Шрифт:
— Слушай, Серошевский, этого твоего Островского нужно гнать со строительства в три шеи к чертовой матери вместе со всей его бригадой!. Это не монтажники, а портачи. Спешат, путаются, ни черта не знают…
Налбандов давно уже собирается высказать Серошевскому многое.
Особенно его возмущает Маргулиес.
Конечно, это к нему, Налбандову, прямого отношения не имеет, но все же нельзя позволять производить всякие рискованные эксперименты. Строительство не французская борьба, и ответственнейшая бетонная кладка не повод для упражнений всяких лихачей-карьеристов… Тут, конечно, дело не в лицах, а в принципе…
Серошевский пропускает это мимо ушей.
(Приеду — разберусь.)
— Позвольте вам представить, — поспешно говорит он — наш дежурный инженер Налбандов. Он вам покажет строительство: вы, кажется, интересовались.
И к Налбандову:
— Георгий Николаевич, покатай-ка, голубчик, наших дорогих гостей по участкам, по окрестностям. Пожалуйте, господа. Кстати, забросьте меня на аэродром. Это отсюда пустяки. А потом — милости просим — моя машина в вашем распоряжении до пяти часов.
Серошевский говорит это залпом, без остановок, он боится, что его опять перехватят и расстроят так ловко использованную ситуацию: Налбандова — к американцам, американцев — Налбандову, а сам — на самолет.
Налбандов несколько аффектированно здоровается с гостями. Он к их услугам.
Серошевский суетится, открывает дверцу, подсаживает мистера Рай Рупа, уступает свое место мистеру Леонарду Дарлею.
Он просит Налбандова сесть с гостями. Сам он устроится впереди. Рядом с шофером. Это его любимое место. Только надо поторапливаться.
Не меняя выражения лица — сияющего, добродушного, неподвижного, — мистер Рай Руп усаживается на тугие удобные подушки.
Он чувствует себя в привычной атмосфере комфорта и внимания.
Он раскинулся в автомобиле, как в ванне.
Он очень любит быструю езду в хорошей машине, по новым местам.
Его всюду предупредительно возят в хороших машинах и показывают достопримечательности, окрестности, пейзажи…
Сейчас ему тоже будут показывать. Он прикрывает веки.
Шофер опять дает газ. Машина сразу берет с места. Тугоплавкий воздух обтекает радиатор.
XIX
Горячий сквозняк рвал со стола блокноты, отдельные бумажки с заметками, записные книжки, газеты.
Георгий Васильевич, беллетрист, аккуратно прижал каждый листок какой-нибудь тяжестью: кружкой, куском руды, тарелкой, гайкой, пустой чернильницей.
Теперь наконец можно работать.
В автоматической ручке высохли чернила. Он взял карандаш. Он не любил работать карандашом. Он быстро записал на листке:
«Мир в моем окне открывается, как ребус. Я вижу множество фигур. Люди, лошади, плетенки, провода, машины, пар, буквы, облака, горы, вагоны, вода… Но я не понимаю их взаимной связи. А эта взаимная связь есть. Есть какая-то могущественная взаимодействующая. Это совершенно несомненно. Я это знаю, я в это верю, но я этого не вижу. И это мучительно. Верить и не видеть! Я ломаю себе голову, но не могу прочесть ребуса…»
Он подчеркнул слово «верить» и слово «видеть» дважды.
Грубый, рассохшийся стол придвинут к стене вплотную, под самый подоконник. Подоконник слишком высок — в полтора раза выше стола.
Окно трехстворчатое, венецианское. Его ширина значительно превышает высоту.
Номер очень маленький. Стол. Три стула. Голая лампочка. Железная тигровая окрашенная кровать, под кроватью — угол фибрового чемодана.
Больше — ничего.
В тени по Цельсию двадцать градусов тепла. На солнце — тридцать четыре.
Окно — ребус — выходит на запад.
Солнце в восточной половине неба. Оно еще не вступило на западную.
Номер в тени. Но в нем уже сорок градусов, по крайней мере.
Стена против кровати постоянно накалена. К ней невозможно приложить ладонь. Штукатурка потрескалась. Известь пожелтела. В стене проложен кухонный дымоход. Кухня работает почти круглые сутки.
«Но я не могу прочесть ребуса…»
Еще бы! При такой температуре!
Как его угораздило попасть именно в этот номер? Но что же было делать! Другие и того не имеют.
Ветер вырывает из рук листок, бросает в него из окна горстями голубую пыль, крупную, как сеяный мак.
Нечем дышать.
Первую ночь он спал в вестибюле отеля, за загородкой, на столе «почтового отделения и государственной трудовой сберегательной кассы». Было твердо и коротко. Мешали медные весы. Но все же лучше, чем на полу возле двери.
Никому не разрешалось ночевать в помещении государственного учреждения. Георгию Васильевичу сделали исключение из уважения к имени и профессии.