— Что? Что такое?

— Спичку!

Коробка долго, как шаловливый мышонок, шуршала в чьих-то непослушных руках.

Чиркнула спичка. Свет закачался и глянул кругом, хмурый и красный, как заспанный глаз.

Селенгинский сидел на полу, подвернув под себя ногу. Другая нога просунулась вперед просто и тупо. На лысой передней половине черепа круглился белый блик. Глаза подымались от одного на другого из подошедших и были какие-то наивные, непонимающие, сразу страшно помолодевшие глаза; не говорили, но — ясно было — хотели сказать: «Вот поди ж ты, какая чепуха вышла!»

— Куда? — коротко спросил Лобода.

— В живот, кажется… или ниже — не пойму куда… Доктора бы… — робко сказал Селенгинский.

— Говорил я тебе… Эх! — Лобода взялся за голову.

— Кто это? — спросил Шван. — У меня не было уж заряда.

— Кто стрелял последний? — поддержал Яловой.

— Ду… ррыбы! Разве не все равно, кто? — как-то по-детски взвыл, топнув ногою, Лобода. — Разве не все равно — ты, я? Кто-нибудь должен был попасть!.. Я кричал: спичку! Почему никто не зажег?

— Не кричи, Петя! Пошли за доктором! — кротко остановил Селенгинский.

Стало видно, как закраснелся и быстро темнел, напитываясь кровью, подол рубахи.

— Послушайте! Этим нельзя шутить! — наставительно сказал Ирликов.

Вид крови пугал его; он отворачивался и скользил по лицам блеклыми глазами…

— Что шутить? Кто ж шутит? — зло буркнул Лобода.

Он стал на колени перед Селенгинским, тихо заворотил рубаху.

Все столпились около, вытянув шеи.

Бабаев ощутил во рту сильно соленый, вяжущий вкус. В голове катились медленные сплошные круги, как колеса фаэтона.

На обвисшем животе Селенгинского он не мог ничего различить: червонело что-то широкое, но в усатое мрачное лицо Лободы он впился глазами и ждал.

— Рваная, сквозная… слава богу!. — прогудел Лобода. — А вышла куда?.. В ногу, что ли?

— Ну да! В ногу же, в ногу… — точно обрадовался Селенгинский и тихо хлопнул себя по подвернутой ноге. — В бедро, должно быть…

— Это я выстрелил последний, — сказал вдруг Бабаев.

Как-то больно стало на мгновенье его глазам от кучи столпившихся около глаз — непонимающих, вспугнутых, съеженных. Бабаев поспешно отбросил взглядом их все, отыскал глаза Селенгинского и долго смотрел в них, в самую глубь, зачарованно, тихо; смотрел, может быть, всего два-три момента, но показалось очень долго и важно. Глаза были, как раскрытая на двух четких страницах книга, не поучающая нагло, а спрашивающая кротко и ожидающе, как спрашивают вечерние поля у солнца: «Взойдешь ли завтра?»

— Вы… целились? — вдруг спросил сбоку Лобода.

— Нет! — не думая, но твердо и спокойно ответил Бабаев, скользнув по сухим скулам Лободы.

— Ну да… конечно, нет… Вы меня извините… — пробормотал Лобода и добавил: — Уж очень поторопились: «ку-ку» и выстрел… Так нельзя… Подождать нужно было…

Бабаеву показалось, что от него ждут чего-то, что, может быть, он должен был стать на колени возле Селенгинского, обнять его, заплакать… Кровь бросилась вдруг в лицо: он вновь встретился с глазами Селенгинского, и стало ясно, что глаза эти смотрели ему глубоко внутрь и видели «да» на том месте души, с которого сорвалось «нет».

— Хорошие глаза какие у вас стали! — не выдержал, чтобы не сказать, Бабаев.

— Доктора! Пожалуйста, доктора! — капризно вытянул Селенгинский.

— Конечно!.. Ну, что же мы?.. Это свинство!.

— Я пойду за доктором! — бросился к двери Бабаев.

— За своим, за полковым! — крикнул еще кто-то.

Бабаев распахнул двери в бильярдную.

Тени двух солдат метнулись к дверям буфета. Натыкаясь, вбежал в читальню. Едва вытащил от нервной дрожи спички из кармана шаровар, зажег свечку. Торопливо натянул китель, шинель, фуражку…

Вдруг тяжелые шаги Лободы. Вошел бледный, растерянный… Поймал его руку, сжал.

— Успокойте, голубчик… Ведь это вы действительно не нарочно?.

Голос стал умоляющим, жидким. Табаком и вином пахло каждое слово.

— Что вы, капитан!

Бабаев почувствовал свои глаза, как они вскинулись на Лободу, оскорбленные, почти негодующие.

— Нет, нет, конечно! — заспешил Лобода. — Это я вашу ссору вспомнил… Конечно, нет… Привезите доктора… Рана не очень опасная, а впрочем, неизвестно… Мы так, я думаю: поместим не в лазарете — на частной квартире, чтобы без огласки… Да нельзя! Ведь пулю извлечь надо… Голова кругом пошла… Все равно… Мы его обмоем сейчас, перевяжем, а там как доктор… Скорее, голубчик!

Проснулся Андреади, поднял черную голову, приподнялся:

— Гсс-да… рр-содию Бах-ха! — И снова зажал тяжелые веки и лег.

Когда Бабаев выбежал из ротонды, стало слышно только, как дождь сплошно и торопливо, тысячью мелких молоточков, припаивал небо к земле, как пухло хлопали ноги в размякшем, жидком, точно и там внизу что-то жило — смеялось и плакало, и как черные чудища, рассевшись кругом на месте дневных кустов божьего дерева и терна, ворочались и сопели.