Качуровский крестился мелко, трусливо — раз-два-три, раз-два-три… Нетакхата свой мокрый, тяжелый правый рукав стащил и застыл оглушенный.

Рота идет последней. Сзади никого. Махальные, должно быть, спрятались в блиндажах. Артелки проехали стороною. Бабаев чувствует свое тело все в воде, точно он не одет, купается. Ливень бьет крупными струями в рот, в глаза…

— Копается, сволочь! Догоняй роту! Пошел!

Это Качуровский кричит Нетакхате.

Близко — но кажется далеко, так глухо. Нетакхата натягивает снова совсем черный прямой рукав, в карман сует пояс. Винтовка его заплыла грязью — еле виден затылок приклада. Цепкие руки хватают ее, и вот она уже торчит прямо, штыком вверх, лежит на косом плече.

Мутным пятном, повернувшись, бросается вперед Нетакхата; бежит — ноги чавкают звучно; из-под них грязь в стороны — влево, вправо.

— Да дуло, ствол тряпкой заткни! Э-э, черт! У всех ржавчина будет…

Голос Качуровского мокрый, мягкий, как тряпка. Вот он зачем-то бросается сам вперед. Маячит перед глазами длинный, остроконечный. Ветер бьет в его плащ. Роты не видно впереди — ничего нет. И снова молния. Теперь она страшная, близкая, очень низко над землей, как смех, как шар. Глаза закрылись — открылись. Рота впереди — полоса черная, полоса белая… Упал человек со штыком — темный, чужой… Холод. Тело в воде. От грохота все темно, все заперто. Гром, как чугунные стены, сброшенные с неба. И кажется, что уже застыла кровь, что это — все, конец… В чугунные стены бьют, бьют, бьют… Но странно, что идут куда-то ноги, сгибаясь в коленях, странно, что вот уже стихает гром, что он тоже идет кверху, уходит куда-то, катается, как шар в кегельбане…

Перед глазами изжелта-грязно. Пахнет смолою, как на пристанях… И вспоминается, что кто-то упал впереди, озаренный… Вспоминается сразу, вдруг появляясь, короткая спина, углы шинели внизу. В памяти это очерчено яркими, толстыми линиями, и живы только одни эти белые линии — темного нет…

И по этим очертаниям, вызванным снова и снова, Бабаев узнает, наконец, еще не видя, что впереди упал и лежит в грязи убитый молнией Нетакхата.

С согнутым и перевитым в веревочку штыком, мягкая на вид и почерневшая, валялась винтовка. Скрючившись комом, небольшой, в жидкой грязи лежал Нетакхата. Качуровский присел перед ним на корточки и боязливо проводил длинной ладонью по его черному лицу.

Бабаев подошел молча, так же, как Качуровский, присел на корточки, зачем-то взял в руки тяжелую, впитавшую грязь фуражку Нетакхаты.

Почему-то стало светлее. Испуганные глаза Качуровского встретились с глазами Бабаева, чего-то ждали, что-то спрашивали молча.

— А ведь он три пули попал! — вспомнил и сказал вслух Бабаев. — Три пули! Первый разряд! — и улыбнулся.

Смотрел в глаза Качуровскому, улыбался, и этой улыбки не мог и не хотел согнать.

— Убит ведь! Наповал убит! — тихо сказал Качуровский, не сводя с него больших глаз.

— Три пули! Счастья-то сколько было — вы подумайте! — улыбался неподвижно Бабаев.

Он чувствовал, как что-то подергивается в нем, внутри, точно игрушечный резиновый плясун. Где-то еще гремел новый гром, дождь сбегал струями с плаща Качуровского; ноги засели по щиколотку в грязи и — как будто не было сапог! — насквозь промокли.

Захотелось тронуть лицо Нетакхаты так же, как трогал его Качуровский. Бабаев взял убитого за плечо, сжал дрожавшие пальцы и потянул. Тело показалось тяжелым, всосалось в землю. Бабаев потянул его сильнее, сжал зубы. Тело тихо опрокинулось на спину, хлюпнула грязь под ним; показалось все лицо Нетакхаты с новым черным пятном на щеке.

— Остановите роту, поручик! — приказал Качуровский.

— Рота, стой-й! — звонко крикнул вперед Бабаев, чуть поднявшись.

Но рота уже сама стала; рота уже темнела впереди бурой массой, и подходил Лось.

От размокшей шинели он стал прямоугольным, бесшеим. Он подошел, мягко ступая по грязи, зачем-то взял под козырек и тут же опустил руку.

— Нетакхата? — спросил он трусливо и добавил: — Вот где бог застал… эх!

Толстое, мокрое лицо его стало плаксивым. Тронул ногой винтовку. Зачем-то поднял ее с земли. Осмотрел, качнул головой, положил опять на землю. Обтер о шинель руки.

— Ваше высокоблагородие! Его закопать в землю надо! — вдруг сказал он уверенно и громко.

— Зачем? — спросил и поднялся Качуровский.

— Затем, что… Может, он еще не совсем… Он отойти может.

— В землю? — спросил Бабаев.

— Так точно. Раздеть только и закопать. Только голову чтобы наружу, а тело в землю. Он отойти может.

И странно было — когда Бабаев услышал, что Нетакхата может еще ожить, он не почувствовал радости.

Нетакхата был в его памяти сложный: то опаленный сегодняшним солнцем, то обрызганный дождем, и еще раньше — другим солнцем и другим дождем; сквозил счастьем, как сегодня, — хотя, может быть, это Звездогляд случайно целился в его мишень и оставил в ней свои пули или просто ошиблись махальные; тянулся изо всех сил, чтобы угодить, держал голову неестественно прямо и сгонял с лица всякую свою мысль, чтобы оставить место для «слушаю!»… Стоял он на левом фланге третьего взвода всегда в чистом мундире, короткий, с тугими, круглыми плечами, смуглый, с чуть приплюснутым широким носом… стоял — теперь уже не будет стоять — не хотелось, чтобы еще стоял.

Капли дождя, косые, частые, очень уверенные и наглые — вот-вот зальют Нетакхату. Зачем-то подошла рота, расстроила ряды, окружила их, взяла к ноге — затылки прикладов на носках сапог.

Мигала истощенная молния. Где-то далеко гудел гром, как оркестр из одних больших медных труб.

Нетакхату раздевали. С тела стаскивали шинель, осторожно разрезая ее по швам в рукавах перочинным ножом. Тут же в грязи саперными лопатками копали яму.

— Ну, к чему это? Смешно! — говорил Бабаев. — Ведь не оживет же он в самом деле!