Звуки визгливые, как ржавое железо, страшные и старые, точно идут из-за тысячи верст тысячи лет… Жарко… так жарко, что в груди крупно и часто стучит сердце и боль в боку стала широкой и тупой.

Языка нельзя повернуть во рту. Хочется пить. Он хочет сказать это, но не может и стонет. Перед глазами плавно вращаются зеленые, красные, синие круги, и кажется, что это не круги, а колеса поезда, что колеса эти пробегают куда-то мимо, одно за другим, и бьют его тупыми осями в виски… И голове больно…

Вьется какая-то тропинка в лесу по просеке. Среди зелени чернеют пеньки, точно кто разложил в молодняке цилиндры. Поют осы над ежевикой, а на опушке стоят дубы без листьев с таким странным переплетом ветвей, точно сотни рук заломили в пляске… И они пляшут. Они движутся на тонких корнях и кружатся, они сходятся и расходятся по просеке, они пляшут и качают в такт головами… Все быстрей и быстрей… Сплетаются руками… Мчатся куда-то, — становится светло и зелено… Вдруг опять приходят, кружатся и шумно подпрыгивают, и видно, какие на их руках тонкие черные пальцы… точно черви… Кто-то поет далеко и тонко… Баржу тянут? Нет, это осы над ежевикой. Жарко. Он смотрит на солнце — высоко… И странно, что в лесу совсем нет тени, и воздух такой желто-золотистый… Он вспоминает, он знает: земля попала в хвост кометы, оттого так и жарко и такой воздух. И он видит эту комету: кругом черно, а она мчится, кровавая, яркая, точно чей-то огромный испуганный глаз, налитый кровью, и пышет от нее жаром. Он стонет… Что-то заколыхалось около, серое и большое… Это сиделка с чулком… И вода… и стакан ляскает по зубам так звонко… и капли текут по щеке, а он не может подняться.

Утро или вечер?.

Сквозь шторы полосками ползет жидкий серый свет. На прежнем месте в кресле сиделка. От Большой Медведицы мух осталось только четыре в виде трапеции.

Лаврентий Лукич не в силах припомнить: что-то случилось радостное и новое, что-то такое блестящее, как меч, и пополам, как меч, рассекшее жизнь.

Он долго думает… Есть что-то внутри, точно в сундуке под крышкой, и нельзя открыть. Мелкие, растерянные мысли ходят и вьются вокруг, и ему больно оттого, с каким усилием протискиваются внутрь эти мысли.

Он вспоминает, что это раньше, что тогда он был здоров и поссорился со Степочкой, накричал на нее в первый раз за все время супружества, и назвал ее «свиным корытом», и еще как-то назвал, и еще что-то кричал, и топал ногами.

И Степочка тоже кричала громко и визгливо, как рыночная торговка, и еще шире сделались ее челюсти и уже череп, браслеты звякали на ее голых, противных руках, и в ушах дрожали и блестели серьги.

Он вспоминает, что сидел тогда против открытого окна. В окно дуло октябрьским холодом. На тополях в саду чернели запоздалые дрозды и не пели, а хохлились и прыгали по веткам, и где-то скрипел воз, и пахло дымом из труб.

Потянулась в кресле сиделка и поднялась… Значит, она спала… значит, теперь утро.

Свету из окон больше… виднее мухи на потолке, яснее точеные шишечки на его кровати…

Он вспомнил: это — письмо. Маленький клочок бумаги в размашисто надписанном синем конверте… И вспомнил он ту, кто писал, — курсистку-медичку Галю… давно… двадцать шесть лет назад.

Было поздно вечером, когда они сидели на взморье над гаванью.

От берега видны были одни черные силуэты, от моря — огни на судах, тысячи огней — белых, красных, зеленых… Небо было чистое, звездное, и огни на судах были ярче звезд и казались тоже звездами, только спустившимися на землю, молчаливыми, чуткими.

Море и небо сливались в одно. Вставали влажные воспоминания. Веяло вечным, преджизненным и большим…

Они говорили о чем-то красивом, о чем-то важном, и души их были одно, как море и небо. И горели в них огни, и веяло сказкой.

Но он не сказал ей тогда того, что было нужно.

Они сидели рядом в опере, высоко на балконе. Внизу толпа, но они одни, и для них звуки… Звуки эти заполнили все: весь огромный зал, весь театр, весь мир… И звуки эти все красочные, сверкающие, пахучие, точно живая душа мира, точно то, что выжато из мира художником и мощно брошено в воздух, полное смысла и блеска…

Ползут черные хребты. Только чувствуется, как тяжелы они, — вершин их не видно в темном небе. Но сверкнула молния и зажгла вершины. Ослепительный снег режет глаза, и по горам ползут, развеваясь, мантии из света…

Качаются камыши… Жесткие листья шуршат, и кланяются султаны… и ломаются более яркие, чем они, их отражения в воде.

Пахнет левкоями и резедой в широкой темной аллее…

Что-то сплетается и подымает снизу, и несет, и закрывает глаза.

Она была рядом и была то же, что он, и он не сказал ей того, что было нужно.

И не сказал, когда она оставалась голодать на курсах, а он уезжал служить в провинцию…

Вошел доктор, за ним Степочка и дочь, обе в белых халатах.

Доктор — тот самый молодой земский врач, который ездил недавно по делам в Петербург и привез ему письмо от жены своего профессора, от Гали… Маленький клочок бумаги в синем конверте…

А через три дня он заболел тифом.

Доктор измерил и записал температуру, пробовал шутить, называл его «стариною».

Он не отвечал.

Степочка поправила ему подушку, прикрикнула на сиделку… Дочь его, юное и уже вымокшее существо, смотрела на него с испугом.