Потом все ушли. Остались только сиделка, мухи на потолке и зеленые шторы.

От штор поползли зеленые пауки по стенам… Стало слышно, как где-то близко, за стеной, гудит машина фабрики, и хлопают приводные ремни, и тащат что-то тугое, цепкое, упрямое.

Тысячи колес!.. То вправо, то влево вращаются и что-то крошат зубцами. Зубцы красные… Может быть, это кровь? Может быть, человечьи тела крошат в куски!.

А вверху частые переплеты тусклых, слепых окон, и пол дрожит, и вместе с ним начинает дрожать его тело… И зеленые пауки пляшут по стенам…

Звонко заржала на конюшне лошадь. Это серый в яблоках из Степочкина выезда… Лаврентий Лукич очнулся и слушает. Заржал еще. Сначала высоко и тонко, потом низко, кругло, рассыпчато… Похоже на тонкую мочалку, на которую нанизаны крендели.

Сиделка вяжет, и часто мелькают спицы. На стене какие-то картины в черных рамках, которых не было раньше. На столе высокий коричневый пузырек с желтой бумажкой.

Лаврентий Лукич думает, отчего это, когда Адам Адамыч наденет новый парадный мундир, он становится глупее вдвое и делается совсем глупым старый лабазник, отец Степочки, когда начнет говорить о суде, о газетах.

И в городе у них вообще только стертое и линючее к месту, а все новое и яркое неприятно режет глаза.

А он безвыездно прожил здесь всю жизнь, все двадцать шесть лет самостоятельной жизни. И пригвоздили его здесь восемьдесят тысяч Степочкина приданого.

Он играл в карты, ездил крестить, ездил ловить рыбу, и его называли за это общественным человеком…

Доктор говорил, что у Гали почетное имя в среде врачей, идейная работа, чудная семья.

Только бы вовремя повернуть угол своей жизни в ее сторону, и жизнь была бы разумной и красивой.

Он видел Галю такою, какой она была тогда, — белой, высокой, русоволосой.

Она проходила перед ним медленно и плавно, точно плыла между зелеными шторами, как сказочная царевна-лебедь между высокой осокою.

И горели звезды на ее лбу, и звездами, как светляками, были осыпаны ее волосы и платье.

Она смеялась тихо и ласково, как будто ручей журчал в лесу, и пахло ландышами и березовым соком.

Представлялся березовый лес… Где он его видел?.. Огромные стволы, прямые и белые, как колонны. И тяжело дышит где-то водокачка — фу-фу, фу-фу!.. Тропинка узкая-узкая, а по бокам болото, и какие-то высокие красные цветы на нем, и бабочка кружится большая, белая, с темными глазами… Ближе, ближе и больше… Садится около, смотрит… Это Галя!.. Ветки над ней, как резные арабески, и лес — точно огромная церковь с высокими частыми колоннами, и слышно пение… Где-то идут и поют, медленно, торжественно, и ладаном пахнет…

Большое и серое закачалось перед глазами, точно туман, и все пропало… Баба с двойным подбородком… Что ей нужно? По какому праву она здесь?.. Лекарство… От чего?.. Тяжелая ложка стучит по зубам, что-то противное вливается внутрь… Его лечат… От чего лечат?

Вспоминаются усы доктора, широкие и пушистые, а над ними маленький вздернутый нос и веснушки по лицу.

Из-за него выступает старший сын, студент, выпячивает трубочкой губы, говорит то, что говорит всегда: «Юррунда!» — и затягивается сигарой.

Потом Степочка в белом балахоне где-то в стороне кричит скороговоркой:

— Подают гуся с капустой, а я им: «Вот, говорю, как хорошо, что у вас гусь с капустой, а то теперь везде пошла мода с яблоками подавать. Скажите, пожалуйста, деликатность какая!..» Вот им и спичка в нос — пускай-ка раскусят: небось, будут в другой раз с яблоками подавать!

В голове что-то тяжело дышит, как водокачка: фу-фу… фу-фу!.. И желтеют стены водокачки. Стены сначала деревянные, потом каменные… стены растут, и лес светлее кругом… Леса уже нет, есть улица, высокие дома и водокачка — это окружной суд.

Выбегает курьер и сует бумагу…

«Препровождая при сем жалобу дворянина Ивана Онуфриева, имею честь… в окружной суд объяснение по поводу… и подлинное по сему делу производство…» Буквы мчатся быстро-быстро, сливаются в длинные черные зигзаги, кружатся перед ним и кажутся уже не буквами, а баграми на пожаре.

Багры вонзаются в горящие бревна… бревна шипят, трещат и рушатся… Белые столбы воды подымаются искристыми фонтанами… шумит толпа… воют собаки… ржут и пятятся лошади с красным заревом пожара в глазах.

Огненными искрами испятнилось небо… Что-то тревожно трепещет в нем крыльями… Голуби… А дым клубится, черный, с белым хребтом, и свирепо падает вниз, точно хочет разорвать землю лапами… И лапы эти видно: мягкие, ползучие, крепкие…

Он видит, как над ним трескается потолок черными змейками справа налево. Дальше… дальше… И в трещины уже глядят чьи-то горячие, красные языки и дышат и разворачивают камни…

Кто-то запевает над ним похоронно и тягуче, точно ржавчину бросает в воздух: