Отец Мефодий широко благословлял едущих сверкавшим крестом; обнаженные головы толпы около него молчаливо склонялись до пояса.

Промчались, — и в воздухе остался только запах женских духов и конского пота, а головы татьяновцев все были притянуты туда, где в повороте дороги один за другим тонули и скрывались экипажи.

Шевардин стоял тут же, около самой дороги, глубоко заложив руки в карманы форменной тужурки. Из-под копыт и колес в его сторону летели влажные комья грязи, а в широкие извивы мозга глубоко вонзились четырехугольные щеки графа, сощуренные глаза, мягкая шляпа, завязанные узлами хвосты лошадей, подушки из голубого бархата, белый платочек в чьей-то белой руке.

— Черненькую видели? — спросил о. Мефодий, когда шли они вместе к саду — один красный и радостный, другой сжавшийся и бледный. — Подцепил ведь, а? Понимает толк по этой части.

Глаза у попа были влажные, наваксенные, и зубы скалились, точно жевал он сырое мясо.

— Это итальянка, а не еврейка, — бросил в ответ Шевардин.

— Толкуйте мне — итальянка! — шутливо отбросил поп.

Уверенный тон о. Мефодия понемногу взвинчивал Шевардина, и ему хотелось разозлить и выбить попа из седла иллюзий.

— Не видать вам, отче, ваших нелепых десятин, как своих ушей. Итальянцы — католики, как известно, и к православию не приводятся, — медленно, точно баржу потянул, начал он.

— Ладно, ладно… Толкуйте мне — итальянцы… — легонько толкнул его в бок о. Мефодий.

— Итальянок я, отче, видел на сцене, в опере, — придумывал Шевардин. — Эта — точнейшая копия, и прическа такая же, и глаза тарелкой — все на своем месте. А кто вам писал насчет еврейки, — плохо слышал, а если сам сообразил, — голова у него очень уж туга.

— Да ведь брюнетка! — встревожился поп.

— То-то я и говорю, что голова туга: кроме еврейки, туда ни одна брюнетка не входит. Раз брюнетка, значит, и готово… Вы-то сами разве блондин? Целиком из Ефиопии.

— Я — особое дело, я лицо духовное, — немного обиделся поп.

— Ну, так вот-с, итальянцы хоть и не все духовные, зато все брюнеты. И введет он ее в русские дебри без всякого срама и с какой угодно оглаской, и не только вы ему, а и великолепнейший архимандрит ваш ему не нужен… Так-то, отче!

— Ври, ври… Мели, Емеля… — слабо защищался поп.

— Думаете вы, о чем они говорят теперь… — продолжал Шевардин. — Она ему певучим контральто: «Какой, мол, смешной поп с крестом на дорогу вышел и мужиков еще с собой привел!» А он ей: «Милая моя! Это что! То ли еще быть может. Стоит только намек сделать, — не то что Христа — далеко Христос — отца родного продаст за десятину, а приготовь ему осинку с веревкой в лесу, — небось не повесится по-иудину: осину срубит, обтешет и продаст за трешницу, а веревку домой принесет, дворнягу привяжет… Например, кладбище тут есть… Хочешь, мы его распашем и спаржу посадим. Только приказать, — готово».

Отец Мефодий остановился и недоумело посмотрел на Шевардина.

— Это вы что?.. Это ты как, в шутку или в сурьез? — пробормотал он.

Глаза у него стали круглые и встревоженные, и смешливые морщинки под ними растянулись, как перчатки на пальцах.

— Я насчет шуток плох, отче, — остановился и Шевардин. — Да шутить тут и нечего. Больно уж вы привыкли на кривых ездить: чуть правду скажешь, сейчас и шутка.

— Так это ты мне? Мне, духовному лицу, слова такие… — задохнулся о. Мефодий.

— Тебе, тебе, отче, — вскинул Шевардин на попа свой крупный подбородок. — Тебе, тебе!

— Ага! Так… Так ты вот какой!.. Ага, ладно!

Отец Мефодий хрипел, и глаза у него были неподвижные и красные.

— И агакать тут нечего, отче… Свинью куликом не назовешь. — такое дело.

— Свинью-ю?

Отец Мефодий оглянулся кругом, точно ища помощи, и увидел шагах в двадцати от себя писаря Якова Трофимыча.

С маленьким сынишкой на руках тот тихо шел сзади, выставив в их сторону уши.

— Слышишь! Яков Трофимов! Будь свидетель!.. Будь свидетель, как разбойник священника ругает! — закричал ему о. Мефодий.

Но писарь, согнувшись и семеня ногами, быстро-быстро двинулся вправо, потом кустами, гумнами и исчез. И было слышно, как на руках его, должно быть испуганный бегством отца, кричал ребенок.

— Нонче же у пристава будешь, слышишь? — прошипел поп и пошел от Шевардина влево, а пройдя шагов пять, обернулся и крикнул: — Слышишь?

— А платить тебе двадцать рублей кто будет? Неужто расстанешься? — насмешливо крикнул ему вдогонку Шевардин.