Ульян Иваныч покачал головой, затянулся сигарой и собрал в мелкие морщинки глаза.

Дым, который он выпускал изо рта, синеватый и тощий, был тоже какой-то робкий, запуганный и не поднимался красивыми кольцами, а свертывался клочьями и падал вниз.

— Сколько разных преступлений из-за так называемой любви в газетах попадается, — продолжал Ульян Иваныч, — ужас, прямо ужас! Не приведи бог!.. Там муж жену убил, там любовник любовницу, там то, там это… И ведь большей частью неожиданно все… Идет человек, ни о чем не думает — вдруг откуда-нибудь из-за угла из револьвера или серной кислотой в лицо… Это женщины больше любят — серной кислотой… Кажется, из-за чего бы этак, а вот на!.. На всю жизнь калека или и совсем жизни лишится… Ведь это что?!

Хозяин поднялся.

Глаза у него были опухшие, тяжелые, фигура его была тоже тяжелая, и два только слова, которые он сказал: «Перестань болтать!» — были тоже резкие, плотные, тяжелые слова.

Ульян Иваныч съежился, точно сразу подсох, зажевал губами и усердно начал стряхивать пепел с сигары, а хозяин злыми стучащими шагами заходил по комнате.

В высокие окна смотрела черная ночь и точила безысходную тоску из бездонных глаз.

Дальние углы темнели густо и жутко, точно там притаился кто-то бесплотный, выжидающий, а в одном углу, за роялем, гладкий блестящий от лампы овальный лист фикуса был похож на чей-то немигающий глаз.

За окнами выла вьюга, и отвороченное с крыши железо хлопало и рычало, хрипело и жалобно визжало: «И-и-и, рроди-имые вы мои-и!», точно и ему было холодно, пусто и нудно.

Ульян Иваныч приехал к своему двоюродному брату Модесту Гавриловичу два дня тому назад. Тот, не видавший его лет десять, не нашел в нем большой перемены: немножко больше стала лысина, немножко худее стало лицо, немножко сгорбилась спина, но в общем он остался тем же Ульяном Иванычем, которого он знал и раньше, — человеком без определенных занятий, семейным, пришибленным и пугливым.

У него, так же как и прежде, было инстинктивное недоверие к своим вещам, словам, поступкам. Когда нужно было узнать время, он справлялся у кого-нибудь, даже и не пробуя вынимать своих часов; когда нужно было почистить платье, он просил у кого-нибудь щетку, твердо будучи убежден, что его собственная никуда не годится.

Раньше Ульян Иваныч боялся беспокоить богатого родственника и, когда бывал без места, только писал ему витиеватые письма с просьбой о помощи; теперь же приехал сам, узнав, что он в доме один, что у него недавно умер от дифтерита сын, а другого, еле живого от истощения, мать повезла за границу, в Кан.

Какие были у него побуждения для того, чтобы приехать, он и сам точно не знал, как не знал точно ничего за всю жизнь. Он думал отчасти посочувствовать горю брата, отчасти выпросить у него места, личной рекомендации, денег. Дома у него, в Курске, в холодной квартире, осталось пятеро ребятишек, из которых никто не думал умирать от дифтерита; напротив, все назойливо предъявляли свои права на жизнь, громко плакали и ссорились из-за игрушек.

Жена у него была рыхлая, плаксивая женщина, которая вечно боялась, что Ульяну Иванычу откажут от места, и когда ходила по утрам на базар, то в Пятницкой церкви ставила свечи и молилась, чтобы над мужем не стряслось беды.

Впрочем, ее молитвы были мало действенны, и Ульян Иваныч часто оставался без места, переходя из страхового агентства в банк, из банка к нотариусу, от нотариуса на пивоваренный завод.

В девять часов Модест Гаврилович пошел спать, а Ульян Иваныч остался в гостиной и, когда нянька Федосья пришла убирать со стола, разговорился с ней о том, как умер маленький Петя.

Нянька Федосья была толстая старуха, согнутая посредине спины и похожая на грушу-бессемянку. Говорила она жужжащим басом и при этом кивала головой в стороны, точно отмахивалась от мух.

— Сначала Количка заболел, а к вечеру и Петичка заболел, — рассказывала Федосья. — И ведь не то что, как у детей это обыкновенно бывает, а сурьезно обоих забрало. Лежат мои бедненькие, горьмя горят, глоточку у обоих заложило, жалости подобно!.. Петичка-то еще смогдается кое-как, а уж Количка совсем бедный, как птенчик, лежит, двошит, глазки закрыл. Мы сичас за дохтуром сани послали. Ну, дохтур, Иван Степаныч, хороший человек, действительно, не задерживал, моментально прямо приехал, посмотрел обоих, говорит: «Дифтеритик…» С барыней тут даже дурно сделалось, очень уж болезнь сурьезная — испугалась. Дохтур обратным ходом в больницу, потом, через час времени, прививку привез… Вроде как от оспы прививка, в пузыречке… только вот тут уж и нехорошо вышло, такое вышло, прямо страсти божий! Прививки-то этой всего и было на одного, а у нас-то их двое… В город ехать все равно далеко, девяносто верст, не поспеешь… Ничего-то нельзя сделать, ничего-то нельзя сделать, батюшка мой! Дохтур, Иван Степаныч, говорит: «Выбирайте, говорит, на выбор, кого желаете, чтобы живым был…» А как их выберешь? Оба такие хорошенькие, как игрушечки, такие беленькие, умненькие, — как их выберешь? Барыня плачет, барин-то, нравный он у нас барин, бывало, кричит, все командует, — а тут и барин прижук… Стоит, глаза выкатил. «Да что ж это, говорит, за напасть такая!» А дохтур говорит: «Вы, говорит, не медлите очень, а то поздно будет». Как тут не медлить? Кто своему дитю палач? Разве так можно?.. Барыня плачет навзрыд, никак от нее ничего добиться нельзя, а барин говорит: «Прививайте Колюшке, а Петя, может, и так выходится». Петя — он действительно кругленький такой, полненький мальчик был… Бывало, возьмешь его за руку: «Это, скажешь, что?» — «Это, скажет, суп, борщ и картошка»… Бойкий такой был… Жареную картошку любил очень; ничем его не корми, а уж картошку давай!

— У меня тоже есть один мальчик, Вася, тоже картошку любит… Впрочем, у меня все любят, — вставил Ульян Иваныч.

Старуха посмотрела на него строго, качнула согнутым туловищем и продолжала:

— Привили дифтерит Количке, и так же потом Петичку жалко стало, и-и-и, не дай бог! Плачем, все плакали! Уж на что барин каляный, а и тот подойдет к его кроватке: «Ты, Петюшка, не робей! Поправишься!» Где уж там такому крошке поправиться: шесть лет ведь всего… Лежит, кашляет… И ведь умненький какой был: видит, что тревожатся все, чуть он закашляется, он ручкой своей рот зажимает, чтобы не слышно было… Ну, конечно, там ему не позволяет боль-то, раскашляется — все к нему… А он, бедненький: «Вы, говорит, меня простите, я нечаянно!»… Какое уж там нечаянно! Уж что мы ни делали, как ухаживали, и Иван Степаныч все время у нас был — ничего не помогло! На третьи сутки помер. Перед самой смертушкой — ночью спать нас посылал. «Идите, говорит, спать, что вы не спите!» А барин ему: «Лекарства тебе нужно дать, а то помрешь». — «Ничего, говорит, идите, я и сам как-нибудь помру…» Хороший ты мой!.. ангельчик!.. Еще о других беспокоился…