— Слишком поздно, сударыня, — глухо проговорила Марина. Затем повернулась к матери и посмотрела той в глаза. — Слишком поздно. Уже существует прошение о nullit'e du mariage [312] . Оно было рассмотрено Его Величеством и удовлетворено. Вы слишком задержались со своим признанием, мадам.

Анна Степановна склонила голову, признавая правоту дочери, а потом решилась и медленно подошла к ней. Хотела коснуться, но впервые в жизни Марина не желала чувствовать прикосновение этой руки и посему отклонилась в сторону.

— Я не знаю, смогу ли я простить вам этот обман, — проговорила холодно она, по-прежнему глотая слезы струящиеся по ее лицу. Так странно — еще пару минут назад слезы на лице матери вызывали в ней глухую боль. Теперь же они совершенно не трогали ее душу. — Я прошу вас уйти сейчас, оставить меня одну. Я не буду препятствовать вам, мадам, видеться с вашей внучкой, но мы… Мы никогда не были с вами близки, как мать и дочь, к чему греха таить. Но я всегда хотела получить ваше расположение, вашу любовь. Я делала то, что не желала, лишь бы вызвать вашу любезность ко мне, вашу теплоту. И вот как… вот что я получила взамен. Мне жаль, мадам, но я более не желаю вас видеть. Может быть, позднее, я не могу пока дать ответ по поводу этого. Может быть, когда-нибудь я смогу понять и принять ваш поступок. Но сейчас я не могу этого сделать. Как может любящая мать разбить жизнь своей дочери ради собственного блага?

— Я сделала это ради всех нас, — прошептала потрясенная Анна Степановна. Марина посмотрела в ее глаза и поняла, что та действительно не считает себя неправой в своем поступке. Это ужаснуло ее.

— И вы смело пожертвовали мною?

Она не стала дожидаться ответа, присела в книксене и направилась к дверям, оставляя мать одну в гостиной. У самого выхода ее настиг вопрос Анны Степановны, который совершенно выбил ее из столь лелеемого ею равновесия:

— Так что же теперь насчет сезона Софи? Ты поможешь нам в этом?

Всего одна фраза, но она вызвала в Марине дикую истерику. Она медленно опустилась на ковер и принялась раскачиваться из стороны в сторону, обхватив себя за плечи руками, истерически хохоча во весь голос. Анна Степановна сначала растерялась, потом метнулась мимо дочери к дверям, распахнула их и принялась звать слуг на помощь. Затем вернулась к столику у камина, нашла там капли и накапала с десяток в воду. Она поспешила обратно к Марине, протянула той бокал, но он был оттолкнут рукой Агнешки, что сейчас сидела рядом со своей касаткой и обнимала ее, прижимая к своему плечу ее голову.

— Идзите ужо, барыня, — сказала она Анне Степановне. — Вы ужо досыць зробили для яе.

Анна Степановна хотела было ей ответить, тем паче тут уже столпились многочисленные комнатные слуги, но решила не опускаться до уровня крепостной и промолчала. Вернулась обратно за своим ридикюлем и шалью (несносных совсем разбаловали в этом доме — никто из слуг даже не подал их ей), бочком вышла из комнаты.

— Она украла приходскую книгу, — прошептала сквозь слезы, едва успокоившись, Марина своей нянечке, что сейчас тихонько раскачивала ее, дула легонько в волосы. Слуги уже оставили их одних в этой комнате, и они могли без опаски говорить.

— Ну, шо тут зробиць? А Бог усе бачиць, голубка моя, усе! — ответила ей нежно Агнешка. — Навошта книгу-то спалила?

— Да к чему она теперь? — устало ответила Марина. — Ведь основной документ для законности брака — разрешение от командира полка. А его все равно нет…

Марина даже предположить не могла, что в это же самое время в особняке на набережной Фонтанки в ярко горящем камине медленно сгорает бумага, подписанная полковником Безобразовым, командиром Нижегородского драгунского полка, в который был переведен Загорский на тот момент. Бумага, дающая разрешение поручику Загорскому сочетаться браком с девицей Ольховской.

Она сгорела за минуту, превратилась в пепел и была смешана с углями в камине кочергой, двигаемой сильной мужской рукой. Затем эта рука отставила кочергу в сторону и взялась за бокал с бренди, что стоял на столике рядом.

— Voil`a tout [313] , — тихо проговорил Сергей деду, что стоял за спинкой его кресла и наблюдал за действиями внука. — C'est la fin [314] .

— И что ты будешь делать дальше? — спросил Матвей Сергеевич.

— Просто жить, — ответил задумчиво его внук и повторил. — Теперь уж просто жить. В действующую армию меня не отправляют. Из армии в отставку не хотят отпускать. Пока в бессрочном отпуске. По-прежнему.

— Может, поедем в Загорское? — предложил Матвей Сергеевич. — Или в Европу. Хочешь в Европу? Подадим прошение, выправим бумаги. Не смотри на меня так косо, я еще вполне здоров для путешествия.

— Я не сомневаюсь в том, mon cher grand-p`ere, — поймал его морщинистую руку Сергей и прижал к своей щеке. — Но я не желаю уезжать из Петербурга. Не желаю уезжать от нее. Пока не могу.