Идеал поэта – жить в «хижине, крытой травой», играть в свое удовольствие на гуслях, читать древние книги, «свободно странствуя душой вне вещей». Именно такой идеал запечатлен в образах позднеханьских отшельников, которые «радовались уединенной жизни среди гор и вод». Жизнь среди природы и наравне с ней становится в традиции ши прообразом «истинного» (чжэнь). Бездомный странник находил приют в огромном доме мироздания. Но это уже тема культуры позднейшей эпохи.

Мы проследили происшедшую за ханьский период эволюцию представлений ши о самих себе и их жизненном идеале. При всем различии их взглядов на жизнь перед нами, в сущности, вариации одной темы, отразившие общность социального положения наследников традиции ши, и прежде всего их двойственное отношение к политической власти.

Литературный автопортрет ши, как и вся их культура, проникнут идеей освобождения от официального мира империи. Эта идея, поначалу смутная и неопределенная, постепенно обретает все более интимное и конкретное звучание. Консолидация верхов ханьского общества на базе идеалов традиции ши и одновременно рост их отчужденности от имперского порядка открывали путь к эмансипации литературного творчества от конфуцианского морализма. В этом смысле позднеханьский период, породивший «Девятнадцать древних стихотворений» и идеал «естественной жизни», культ «бесполезной для мира» гениальности, стал преддверием расцвета эстетического миросознания ши эпохи Шести династий, расцвета, неразрывно связанного с утверждением независимости культурных ценностей ши от политически-утилитарных соображений.

Глава 4

На рубеже эпох

Гибель империи

К началу 80-х годов II в., т. е. после десяти с лишним лет действия закона о «запрете клики», обстановка в империи как будто не претерпела заметных перемен. Лин-ди со своими любимцами – евнухами развлекался в парках дворца и пользовался любой возможностью для того, чтобы пополнить свою личную казну. Но благополучие в столице было только внешним. По-прежнему государственный аппарат раздирали внутренние интриги и усобицы, постоянно грозившие взорвать оболочку внешнего спокойствия. Накалялась обстановка в низах общества, среди которых быстро росла популярность оппозиционных религиозных сект. Наибольший успех выпал на долю вождя секты «Тайпиндао» Чжан Цзюэ, который за десять с лишним лет проповеднической деятельности приобрел несколько сотен тысяч последователей во всех восточных и центральных районах империи. По-видимому, основную массу сторонников Чжан Цзюэ составляли беглые крестьяне [Хоу Хань шу, цз. 54, с. 27а].

Чжан Цзюэ создал из своих приверженцев мощную военизированную организацию и назначил свержение ханьской династии на 184 год – первый год нового шестидесятилетнего цикла. Незадолго до намеченного срока бывший сподвижник Чжан Цзюэ выдал двору одного из руководителей секты, некоего Ма Юаньи, готовившего мятеж в столице. Власти выявили и казнили более тысячи людей Ма Юаньи из простонародья и даже дворцовой охраны. В связях с мятежниками были уличены и два высокопоставленных евнуха: Сюй Фэн и Фэн Сюй [Хоу Хань шу, цз. 71, с. 2а]. Чжан Цзюэ спешно призвал своих сторонников к оружию. Так весной 184 г. началось одно из самых крупных в истории Китая народных восстаний – восстание «желтых повязок».

Вопрос о месте мятежной секты в политической борьбе того времени крайне запутан в источниках, что и неудивительно ввиду глубоких раздоров среди правящих верхов империи. Тот факт, что двор до последнего момента ничего не знал об агитации Чжан Цзюэ, свидетельствует, несомненно, о кризисе доверия к династии со стороны как бюрократии, так и провинциальной элиты.

Сохранились намеки современников на то, что местные чиновники просто боялись доносить о деятельности вождей «Тайпиндао», не желая рисковать своей карьерой. Нельзя отрицать и определенной идейной преемственности между повстанцами и «учеными служилыми людьми». Многое в доктрине мятежных сект было частью общего наследия космологических, этических и социальных воззрений ханьской эпохи, и по многим пунктам нравственный идеал «Тайпиндао» смыкался с моралью «чистоты». Вспомним, что еще в 166 г. ученый-маг Сян Кай оправдывал свою критику евнухов ссылками на даосские книги, почитавшиеся сектантами. Известно, что разного рода религиозные проповедники и «святые люди» пользовались покровительством верхушки местного общества. В надписи на одной из стел II в. даосы (дао ши) фигурируют как авторитеты в делах божественных [Ebrey, 1980, с. 336].

Весьма вероятно также, что Чжан Цзюэ долгое время не придавал своей проповеди конкретного политического смысла и лишь незадолго до начала шестидесятилетнего цикла выдвинул лозунг вооруженного восстания. Подобная эволюция известна, в частности, из истории другой даосской секты того времени – секты «Пяти доу риса»1.

Как бы там ни было, возможность сотрудничества опальных лидеров провинциального общества с повстанцами была вполне реальной. Недаром сразу после начала восстания влиятельнейшие придворные сановники чуть ли не в ультимативной форме потребовали от Лин-ди немедленной отмены «запрета клики». Одновременно на императора посыпались доклады, в которых вся вина за катастрофу возлагалась на евнухов. Главной мишенью критики стал всесильный диктатор Чжан Жан – его прямо обвиняли в тайном сговоре с мятежниками [Хоу Хань шу, цз. 57, с. 14а, цз. 58, с. 11а-б, цз. 66, с. 17а, цз. 78, с. 31а-б].

Благодаря покровительству Лин-ди евнухи не сдавали позиций и даже, ссылаясь на утверждения некоторых критиков о том, что в случае отстранения гаремных узурпаторов от власти восстание «прекратится само собой», сами обвинили своих противников в потворстве мятежу и расправились с наиболее непримиримыми из них. В знак лояльности они пожертвовали свои личные средства на содержание армии, высланной против мятежников [Хоу Хань шу, цз. 78, с. 31б, цз. 57, с. 15а]2.

Все же Лин-ди был вынужден уступить давлению бюрократии: 4 апреля 184 г., спустя месяц после начала восстания, жертвы одиозного закона получили прощение.

Противоречивые известия о взаимоотношениях «желтых повязок» с отдельными группировками внутри господствующего класса дали пищу для различных оценок этих взаимоотношений в научной литературе. Точка зрения Ё. Кавакацу, М. Танигавы и Чжэнь Чжиюня, считающих повстанцев и «чистых» ши союзниками в едином оппозиционном движении, уже была подвергнута критике. Другой японский исследователь, Т. Мацудзаки, полагает, что «желтые повязки» нашли поддержку в стане евнухов, стремившихся вырваться из политической изоляции [Мацудзаки, 1974].