Шрифт:
Летят слова священника, и вместе с ними летит на счастливого Достоевского свет с креста…
и свет с церковных образов…
и сияние икон…
и трепетный огонь свадебных свечей…
И лучатся его глаза…
И бьют в его душе колокола и барабаны счастья…
СВЯЩЕННИК (продолжая). Господи Боже наш, славою Твоею и честию Твоею венчая…
Все ярче свет, все громче колокола и барабаны…
А когда поворачиваются молодые от амвона и через коридор расступившихся прихожан идут к выходу из церкви, нестерпимый солнечный свет из разом распахнувшихся дверей ослепляет Достоевского, а звон колоколов бьет по его барабанным перепонкам так, что вдруг…
«…припадок эпилепсии приходит мгновенно. В это мгновение вдруг чрезвычайно искажается лицо, особенно взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица. Страшный, невообразимый и ни на что непохожий вопль вырывается из груди; в этом вопле как бы исчезает все человеческое…» (Ф. Достоевский.)
От вопля Достоевского отшатывается новобрачная Мария и в ужасе смотрит на своего мужа, который бьется на полу в эпилептическом припадке — с хрипом и конвульсиями…
А когда желто-зеленая пена пошла изо рта его, лицо Марии сводит от отвращения, она выбегает из церкви…
И народ покидает церковь, брезгливо обходя эпилептика Достоевского…
Мария, выбежав из церкви, склоняется у церковной ограды, ее рвет… Вергунов выходит из церкви и, не поглядев на Марию, удаляется…
Достоевский продолжает биться в припадке на полу церкви, словно с помощью конвульсий червем старается доползти, дотянуться до летящего снаружи света и парящего над дверью креста с распятым Иисусом…
И вновь из этого ослепительного света выплывает солнечная Севилья, жаркий закат и сводчатая тюремная камера. И Великий инквизитор, который говорит Ему тихо, по-свойски.
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором и невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан с нашего позволения; наказание же за эти грехи мы, так и быть, возьмем на себя. И они станут обожать нас, как благодетелей, понесших на себе их грехи пред Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — все, судя по их послушанию, — и они будут покоряться нам, с весельем и радостью отдавая нам ту свободу, которую Ты им заповедал. Говорят, что Ты придешь и вновь победишь, но знай, что я не боюсь Тебя. Я встану тогда и укажу Тебе на тысячи миллионов этих счастливых младенцев. И мы, взявшие их грехи на себя, мы встанем перед Тобой и скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь». Да, знай же, что я не боюсь Тебя. Завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на котором я сожгу Тебя за то, что Ты пришел нам мешать. Ибо если был тот, кто всех более заслужил наш костер, то это Ты. Завтра сожгу Тебя. Dixi! [15]
15
Так я сказал! ( лат.)
Инквизитор умолкает, но некоторое время ждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он видел, как узник все время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевелится в уголках губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит Ему.
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР. Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!
И выпускает Его на темные стогна града.
Пленник уходит…
И, уходя, поворачивается, оглядываясь. И когда Он оглядывается, мы узнаем в Нем Достоевского.
Панорамы Сибири с очень высокой точки или с самолета:
Гигантские массивы тайги…
Марсианский, промороженный пейзаж излуки Иртыша…
Безлюдье…
Снега…
Затерянные в этом суровом пространстве крохотные деревушки…
Босой, в ночной сорочке, Достоевский проходит из своего кабинета в спальню Марии, опускается на колени перед ее постелью, любуется женой и тихо целует ее, спящую, в ее приоткрытые, как у ребенка, губы.
Мария вздрагивает… открывает глаза и, увидев Достоевского, отталкивает его.
МАРИЯ (очень спокойно).Уйди!..
Достоевский пытается обнять ее, но она с отвращением отдирает от себя его руки, вскакивает.
МАРИЯ (горько).Уйди, я сказала! Ступай отсюда! И не приходи более! Не приходи вовсе!..
ДОСТОЕВСКИЙ. Но я муж твой!
МАРИЯ (с болью и мукой). Я не могу, Федя… Нет, я не могу…
С распущенными волосами, заспанным детским личиком, худенькая, в ночной рубашке — она выглядит ангелом, сошедшим с неба.