Пустынно и тихо. Только шумит где-то ветер, который гонит над монастырскими крышами клочья туч. И снова кажется, что ты потерялся в этом мире. Вчерашние, еще совсем недавние заботы и неприятности – где они? Не забылись, конечно, но они кажутся сейчас несущественными, мелкими и страшно далекими, потому что здесь так тихо, так спокойно, так близко к небу и так легко угадываются вокруг тени тех, кто жил здесь последние несколько сотен лет.

Они прошли по галерее, не встретив никого. Повернули, тут был закрытый с обеих сторон коридор, по которому плавал сумрак. Полина невольно сбавила шаг, и тут прямо над ее головой неожиданно гулко ударил колокол. Звук его был так силен, что Полина вздрогнула и непроизвольно схватила Антона за руку, а колокол заполнял гулом все пространство неширокого коридора, и Полина помчалась вперед, увлекая Антона за собой. Они выскочили на галерею, здесь звук колокола не так давил на уши, и Полина смущенно засмеялась.

– Здесь есть музей, – сказал Антон. – Роскошный.

Спустились вниз, где под одной из сводчатых арок висело красное полотнище с надписью на английском: «Музей монастыря Кикко». Вошли под арку, дальше дверь, лестница, и в небольшом зале за стойкой кассы – широкоплечий усач в красном расшитом мундире, столь значительный, что мог бы командовать полком, доведись ему выполнять такую почетную миссию. Взгляд у усача был важный, всепонимающий и одновременно, если всмотреться повнимательнее, лукаво-добродушный.

Входной билет в музей стоил полтора кипрских фунта, да это и не билет был вовсе, а настоящая цветная открытка: на прямоугольнике мелованной бумаги в цвете была воспроизведена икона девятнадцатого века. Полина всмотрелась в изображение, как вдруг усач на чистом русском языке осведомился:

– Вы из России, ребята?

Менее всего Полина ожидала обнаружить в нем соотечественника.

– О-о! – сказала она изумленно. – Так вы наш земляк?

Только теперь она увидела, что усач в мундире не очень-то похож на киприота.

– Я с Украины, – уточнил усач. – Учился в Харькове, там женился на киприотке, приехал сюда.

Уже через минуту они знали, что усача звать Иваном, что сам он из-под украинского города Сумы, что на Кипре они с женой живут в своем доме в небольшой деревне, где четыреста душ населения, и что он работает, но не монашествует в монастыре, а самих монахов здесь не более двух десятков, и времена, когда счет монашеской братии шел тут на сотни, похоже, прошли безвозвратно.

Иван расспрашивал о происходящем на родных просторах с жадностью человека, покинувшего те просторы давным-давно и безмерно по ним скучающего. Вертел бездумно в руках автоматическую ручку, вздыхал в усы и больше всего, как казалось Полине, не хотел, чтобы эти двое русских, случайно или не случайно заехавшие в далекий горный монастырь, развернулись и ушли по своим делам, оставив его наедине с нахлынувшими вдруг воспоминаниями о далеком доме.

Тем не менее они в конце концов расстались. Что-то растревожило Полину, но она пока не могла понять, что именно. Антон увлек ее за собой в роскошный зал, вымощенный мрамором. Мягкая подсветка сохраняла в зале полумрак, и только экспонаты в стеклянных витринах были ярко освещены: золотые оклады икон и драгоценные камни в тех окладах, рельефные оклады священных книг, выполненные из чистого серебра, пурпур и золото одеяний церковнослужителей, начищенная до ослепительного блеска церковная утварь.

Голос Антона совсем рядом:

– Хотя Кикко и расположен высоко в горах, сюда время от времени все же добирались алчные завоеватели. Полтора века назад монастырь разграбили турки. Для того чтобы вывезти все сокровища Кикко, им пришлось навьючить тридцать два верблюда. И все равно Кикко воскрес. Он и сейчас несказанно богат. На Кипре монастырю принадлежат земли, дома и много чего еще. А до революции у монастыря были свои владения на юге Российской империи. Вы же видите, – Антон показал рукой на сверкающие витрины, – здесь много даров Русской православной церкви, восемнадцатый-девятнадцатый века.

Только теперь Полина поняла, что ее растревожило во время разговора с усачом – затаенная печаль в его глазах. Он прожил здесь уже немало, гораздо дольше, чем пробыла на Кипре Полина, и это подсказывало ей, что она еще соскучится по дому. Надо лишь дождаться, пока пройдут первые восторги. И тогда непременно вспомнишь, где твой дом.

В следующем зале были выставлены иконы. По центру мраморного пола была выложена целая картина, от которой площадь пола разбегалась в разные стороны и упиралась в стену, кольцом охватывающую зал, так что вошедший посетитель оказывался как бы внутри поставленного на основание цилиндра, мягко подсвеченного невидимыми светильниками, а над его головой парил расписанный купол, совсем как в церкви. Лики святых, знакомые и незнакомые одновременно, без интереса смотрели на Полину со всех сторон. Слишком многих они повидали за прошедшие столетия, чтобы всерьез заинтересоваться Полиной, и вновь, как совсем недавно, она почувствовала себя пылинкой, крохотной частицей, носимой по земле ветром неумолимого времени.

– Здесь должна быть церковь, – едва слышно прошептала она.

Антон молча кивнул ей в ответ. Полина жестом дала ему понять, что хочет попасть туда.

Церковь поразила Полину роскошью золотого иконостаса, в котором отражалось дрожащее пламя горящих свечей. Служитель в темном одеянии, стараясь оставаться незамеченным, задумчиво перебирал четки. Полина зажгла две свечи, поставила их рядом с другими, уже успевшими оплыть, и долго стояла неподвижно, склонив голову, – печально-тихая. Она вспомнила маму, еще живую, – та улыбалась и гладила дочь по волосам, а Полине было девять или десять лет. Тепло и солнечно вокруг, и руки мамы легки и нежны, прикосновения только угадываются. «Полинушка», – шептала мама, и сейчас Полина любила и маму, и ее руки, и себя, и свое чудесное имя, которое мама с такой нежностью произносила. Потом в ее воспоминаниях появился отец, но он никогда, даже когда Полина была маленькой, Полинушкой ее не называл, ей все это вдруг вспомнилось, она подняла голову и увидела прямо перед собой странного вида икону, на которую не обратила поначалу внимания. Саму икону, собственно, она и не видела, поскольку одна ее половина была прикрыта серебряным окладом, а другая задрапирована материей, так что икона была полностью скрыта от взоров.