– Чистота и порядок – первая и главная заповедь.

Эту заповедь тщательно и педантично блюдет офицер Рифке в своей парикмахерской в центре города, небольшом помещении, сверкающем, как шкатулка для драгоценностей, и все инструменты блестят чистотой. Шлемы для сушки волос выстроены в прямой ряд. Расстояние между креслами для ожидания, у стены, абсолютно одинаково. Все позолоченные ручки от замков белых ящиков вычищены, как пуговицы солдатских мундиров перед смотром. Полотенца и халаты офицера и двух его помощников светятся белизной, как и начищенная до блеска система зеркал. И над всем этим – командирский голос парикмахера-офицера, отдающего приказы, и голоса подчиняющихся ему помощников:

– Так точно, господин Рифке, яволь!

– Так точно отвечает парикмахер-офицер и щелкает языком. У двери несет сверхсрочную службу черный пудель, завитой по всем правилам парикмахерского дела. И это единственная черная «вещь» в белизне парикмахерской.

Эмиль не помнит дом родителей без черного пуделя и кенаря. Пудель ходил за отцом и вылизывал его туфли, и, входя в дом, отец первым делом всовывал палец в клетку кенаря и давал команду:

– Кусай, Петерхен, кусай!

Жена офицера уже стояла по стойке смирно перед героем ее юности с домашними туфлями в руках. За квадратным столом в большой столовой сидело четверо его сыновей в ожидании от отца команды приняться за обед. Ждать им надо было долго, ибо педант отец тщательно мыл руки и лицо, затем причесывался, чтобы сесть чистым и упорядоченным во всем за чистый и упорядоченный стол. Мать разливает суп, а отец разрезает мясо ровными и равными кусками каждому сыну. Посреди стола в плетеной корзине круглая буханка хлеба. Мать прижимает буханку к груди и отрезает ломти хлеба каждому из сыновей. И все в полном молчании. Говорят у офицера за столом только, если что-то не терпит отлагательства. И разговор, как и блюда, короток и скуден, ибо это вторая заповедь офицера: экономия! Именно, благодаря экономии он содержал парикмахерскую, несмотря на конкуренцию. И если бы не налоги, он мог бы достичь солидного положения. Ах, налоги, налоги!

Это была постоянная тема офицера Рифке. По вечерам к нему приходили товарищи, главным образом, лавочники, члены той же организации ветеранов Мировой войны. Хозяйка ставила посреди стола большой фарфоровый кувшин с пивом и высокие, толстые фарфоровые чашки, пили от пуза, на это не жалея средств.

– Питие делает мужчину мужчиной, – это была третья заповедь хозяина.

Пиво льется в чашки, мать сидит в стороне и чинит носки. Эмиль, как первенец, сидит рядом с отцом, пудель лежит у его ног, а клетка с кенарем прикрыта: птичка готовится ко сну, время от времени издавая слабый писк, словно бы вмешиваясь в разговор мужчин о налогах и порядках. С окончанием каждой такой беседы – воспоминаний о славных днях войны, мужестве и боевой молодости – какая-то мягкость охватывала парикмахера-офицера памятью переживаний на полях гибели. Глаза туманились, рука приглаживала волосы. Он вставал со стула, выпрямлялся во весь рост, упирался на спинку стула, и запевал одну и ту же, ставшую его любимой, фронтовую песню:

Улетела птичка из окошка в дали.

И осталась мать одинокой, в печали.

– Прозит! – поднимал отец чашку, обращаясь к сыну.

– Прозит, отец, прозит! – возбужденно, громким голосом отвечал ему Эмиль.

Рядом с Эмилем красавица Марго, с одной стороны, и какой-то низенький мужчина в посверкивающих очках и с выдающимся подбородком, – с другой. В последнее время Эмиль часто появляется в сопровождении этого человека, который в редкой улыбке обнажает мелкий ряд зубов, острых, как зубы мыши. Человечек погружен в поедание мяса и картофеля, лежащего горой на блюде перед ним. В течение вечера он не обмолвился ни словом.

На небольшой сцене играют «красные жуки» песню о Марушке, девушке из Польши, которая беспомощно упала в объятия немецкого солдата.

Ударник громко выбивает ритм, и в такт ему постукивает пальцами по столу офицер-парикмахер. Под столом жмет Марго своей ногой ногу Эмиля, и маленькие его глазки сужаются до узких щелей. Он положил руку на ее бедро, и ноздри его трепещут.

– Пей, – говорит ей Эмиль и наклоняет к ней голову.

– Зиг хайль! Зиг хайль! – скандируют члены организации ветеранов Мировой войны, и президент встает, чтобы произнести речь.

– Территории, которые были отобраны у нас грабителями… Это наше жизненное пространство. Германия не проиграла войну, а победила в ней! – доходят его слова до ушей Эмиля, глаза которого не отрываются от груди Марго.

Симпатичная Тильда сидит рядом с Кнорке, пьяненькая, счастливая от усиленных знаков внимания с его стороны, и того, что она единственная из жителей переулка сидит почти во главе стола, недалеко от президента и его окружения. Горбун сидит в конце стола, а оставленная Пауле жена моет посуду на кухне с госпожой Шенке, которая пришла немного заработать на хлеб насущный. Остальные жильцы переулка, вне стен трактира, смотрят на открытую дверь. У двери стоят долговязый Эгон и Ганс Папир. Они поставлены следить за порядком, чтобы внутрь не прокрался нежеланный гость.

– Любовь к захваченным грабителями землям родины не должна ослабевать… – провозглашает Рифке.

Кнорке усиленно кивает головой в знак согласия. И Тильда – за ним. Он уже осмелился положить руку на спинку ее стула. Она упирается спиной в спинку стула и чувствует его руку, касающуюся ее тела.

– …На нас возложена миссия – объяснять сыновьям наше право на истинную Германию в расширенных границах, – ударяет офицер-парикмахер кулаком по столу.

Эмиль шлепает Марго по бедру.

– Не так сильно, – шепчет она.

– Нежно, да? – посмеивается Эмиль.

– Все эти народы не способны жить самостоятельной жизнью, – гремит офицер-парикмахер, – вы разве не видите, как врывается к нам с востока свора бешеных собак, а мы прячем головы в песок, и не чувствуем опасности…

Человечек за столом сложил на столе руки и смотрит снизу вверх на оратора. Иногда скользит по нему мимолетный взгляд Эмиля.

– … Немцы Судетской области не успокоятся, пока их земли не присоединятся снова к божьему саду, из которого нас изгнали преступники и ничтожества…