– Эдит, – смущен Филипп, – я прошу прощения… Не время тебя дергать. Но что мне делать? Судьба мальчика сломается, если его не вызволить оттуда.

– Немедленно, – горячится Иоанна, – немедленно звони, Эдит. Саул, конечно, ни в чем не виноват. Эдит, беги к телефону!

Эдит идет в кабинет отца, Иоанна бежит за ней.

Филипп остается в гостиной. Кетхен проходит тихими шажками. Наверху, у дверей кабинета господина Леви, лежит Эсперанто.

Когда Эдит возвращается вместе с Иоанной, ее лицо белее мрамора статуи Фортуны. Ясно, что ничего хорошего она не скажет.

Но Иоанна кричит:

– Он сделает все, чтобы освободить Саула!

Эдит подтверждает:

– Да, он обещал поинтересоваться судьбой мальчика. Вероятнее всего, тот сегодня будет освобожден.

Но никогда Филипп еще не видел ее такой несчастной.

Глаза ее снова скользят по газете на столе: «Раса господ!»

Она обещала Эмилю прийти к нему ненадолго, когда Елена сменит ее у постели отца.

– Пока, – протягивает она руку Филиппу и поднимается к отцу.

Рука ее вялая, нежная и холодная.

– Еще сегодня Саул выйдет, – говорит Иоанна за его спиной.

– А-а, да. Иоанна, у меня что-то есть для тебя, – говорит Филипп и достает из кармана блокнотик, – твой он, верно? Нашел его ночью в телефонной будке у клуба.

Лицо Иоанны покрывает краска. Резким движением выхватывает она блокнотик из рук Филиппа. Теперь судьба ее решена. Потерянный блокнот все решил, и нечего больше колебаться! Ночью мучилась она: идти утром в странноприимный дом к графу или не идти. А теперь еще прибавилось: ждать Саула у полицейского здания на Александерплац, так или иначе, в школу она идти не собиралась. Теперь нечего колебаться! Блокнот с телефонным номером графа, вернувшийся к ней чудом, знак и намек, что ей следует предпринять.

– Беги в школу, – говорит Филипп.

– Да, да, – и уже исчезла с глаз. Она бежит к графу-скульптору.

В полночь, ровно в двенадцать, распахнулись перед Саулом ворота серой крепости на Александерплац. Вчера, когда полицейский вывел его из «зеленой Мины», его привели на допрос к офицеру в очках, с хмурым лицом и резким однотонным голосом. Он сидел за огромным столом, и целая толпа полицейских занималась Саулом по его указаниям. Даже отпечатки пальцев сняли! Как у действительно важного человека – и это начинало ему нравиться. Человек задавал ему вопросы скрипучим однотонным голосом. Саул не боялся хмурого человека и отвечал по делу. Офицер спросил, кто был его сообщником, и кто поручил ему расклеивать листовки на стенах муниципалитета? Тотчас понял Саул, что нельзя выдавать Отто, и правильно рассчитал ответ. Офицер полиции смотрел на него и жевал челюстью, как лошадь. Итак, кто был сообщником? Кто дал ему указание? Незнакомый человек на улице нанял его на это дело за оплату: одну марку в час. А так как речь шла о сотнях листовок, он согласился их клеить на стенах, ему-то, Саулу, все равно.

– И ты не член какой-либо молодежной организации коммунистической партии?

– Боже упаси! – обрадовался Саул, что может дать правдивый ответ: он член молодежного, еврейского, сионистского, пионерского, международного движения. Слово «социалистического» он опустил из предосторожности.

– Что? – вскричал офицер. Не мог он записать все эти иностранные, странные слова, которые неслись из уст парня, и Саул с удовольствием объяснял ему каждое слово, и так получилось, что он учил полицейского, а тот сидел и прилежно слушал.

– …и мы не вмешиваемся в политику Германии! – завершил Саул свои объяснения.

– Слушай, парень, – пожевал челюстью офицер полиции, – я предупреждаю тебя самым серьезным образом, чтобы ты говорил правду. Завтра тебя поведут на допрос, и тебе надо будет произнести клятву перед судьей. На вашем Ветхом завете ты должен будешь поклясться говорить правду. Я бы это дело довел до минимума, снял бы штаны с тебя и надавал, как следует… – Офицер наглядно показал пальцами, чтобы он сделал, – но, по закону, я не имею на это права. Потому я тебя арестую, а завтра отправлю к судье.

«Ладно, – подумал про себя Саул, – я могу спокойно положить руку на Танах, я ведь и так не религиозен». Со спокойной душой пошел он за полицейским в камеру. Но когда раскрылась дверь, он пал духом. Это было огромное помещение в подвале здания, где находилась орава мужчин явно уголовного вида. Полицейские привозили сюда всех, кого вылавливали во время дежурства по городу, – пьяных, карманников, мелких и крупных нарушителей, и между ними, политических, которых много развелось в связи с приближающимися выборами. Вечером, в субботу, и в воскресенье, камера наполнялась до отказа. Каменный пол и деревянные скамеечки вдоль стен, одна на другой, полны были дремлющими типами, и одна слабая лампочка проливала скупой свет.

Ругательства и смешки, чиханье и кашель, храп и насмешки, сливались в единое месиво, усиливаемое вонью немытых тел, блевотиной пьяных, плесенью стен. Грубым толчком Саул был вброшен в камеру, и двигался, пока не наткнулся на одного из лежащих на полу. Тут же получил дополнительный толчок и очутился в центре помещения, подталкиваемый от человека к человеку.

– Иисусе Христе! – воскликнул с удивлением незнакомец, волосы которого доходили до плеч. Это был давний друг Саула по кличке «езуслатчер», который радостно пожал ему руку. И Саул с такой же радостью вернул ему рукопожатие и пришел в себя. Приятель Саула обычно ходил по улицам Берлина, от дома к дому, и собирал милостыню, как пожертвование себе самому. Обращался к людям именем Христа, представляясь посланником милосердия различных организаций, помогающих бедным, а все деньги клал себе в карман. Время от времени его ловила полиция, сажала в тюрьму и тут подкармливала его несколько недель, чтобы вернуть потолстевшего и раздобревшего, к миссионерской деятельности. Саул подружился с ним, внимательно слушал, когда тот открывал ему душу, и угощал приятеля лучшими колбасами Розалии.