«Элимелех, мой тебе совет: оставь ее в покое».

«Оставить ее в покое? Нет! Я не могу оставить ее в покое. Но, быть может, осталось мне одно, любить издали, безмолвно. Надеяться на чудо».

Внезапно раздался удар железа о железо, в этой тишине подобный удару колокола. Всех созывали на ужин. Говорю:

«Пошли ужинать».

«Нет, я не могу появляться среди людей».

«Ерунда. Ты не можешь закрыться в этом шалаше, как узник в тюремной камере».

«Я узник, Соломон, узник всех этих низких сплетен, отдаляющих от меня Машеньку».

«Что это за разговоры, Элимелех? Узник, узник. Столовая твоя так же, как и всех».

«Но я не могу там высоко держать голову, Соломон».

«Именно сейчас ты должен реагировать быстро. Это один из важнейших принципов в кибуце. Не сумеешь – ты пропал».

«Я пропал, Соломон».

Именно в этот момент под эвкалиптом прошли Машенька и мой брат Иосеф в столовую. Машенька в шортах и прилегающей к телу белой кофточке. Иосеф с нее глаз не сводит, а она идет и улыбается. А под рукой Элимелеха крутится черный его кот и мурлычет. Отрывает Элимелех от ветви охапку листьев, мнет их, выпускает из руки. Листья осыпаются на шкуру кота, и Элимелех вцепляется ногтями в шкуру. Была какая-то жестокость в этом жесте. Была дикость во взгляде брата моего на девушку. И вся эта троица – Элимелех, мой брат, Машенька – как бы слилась в моих глазах, и я ощутил острый запах раздавленных листьев эвкалипта. Свет и тени этого вечернего часа замкнули нас всех в некий круг. Камешек попал в сандалии Машеньки, и она пыталась его вытряхнуть, опираясь на плечо Иосефа. Он взял этот камешек и зашвырнул в заросли. Она одарила его улыбкой, глаза его были полны любви. Элимелех провожал ее взглядом, словно взвешивая, как драгоценный камень. Но лицо его выражало разочарование ею, отшвырнувшей его, как мусор. Тяжко мне было на него смотреть, и я сказал себе: «Соломон, за дело! Не оставляй своего друга на позор судьбы!» Сказал:

«Я иду в столовую. Скоро вернусь».

Но я не вернулся. Стал у входа в столовую подкарауливать секретаря нашего кибуца Болека. Вечно его сопровождает целая ватага, которая ловит его по дороге. И у каждого к нему срочное дело. Поодаль от него идет его молодая жена Сара. Совсем недавно они поженились, но у светловолосой стройной Сары нет шансов войти в столовую вместе с мужем. В те дни вообще не было принято показывать свое супружество. У мужа своя дорога, у жены – своя. Сара уже прошла мимо мужа в столовую, даже не взглянув на него. Болек человек медлительный, и потому его теребят нетерпеливые просители, перебивая друг друга. Я решаю это прекратить, расталкиваю всех и говорю:

«Я должен выяснить с тобой нечто и немедленно».

Мне удается оттеснить его в сторону овощного склада, между мешками картофеля, капусты и моркови. Начинаю разговор об Элимелехе:

«Я спрашиваю тебя, это – кибуц? Глухая провинция!»

«Ничего лучшего этой провинции у меня нет. Покажи мне хотя бы еще одно место в мире, где были бы между людьми такие нормальные отношения, как в кибуце. Пожалуйста, покажи».

«Что мне тебе показывать? Наплевать на любое другое место. Меня интересует этот кибуц. И я повторяю тебе – кибуц это провинция с ее сплетнями, перемыванием косточек, мелочными отношениями, мещанскими предрассудками, гнусным стремлением подставить подножку соседу. Надо это прекратить, понимаешь, положить этому конец».

«Чему положить конец? Кибуцу?»

«Кто говорит о кибуце. Положить конец этому унижающему потоку сплетен».

«Но как, Соломон? Как?»

«Я должен знать – как? Знаю только, что у человека, у которого нет когтей – отбиваться, и локтей – расталкивать, нет силы устоять против этой низости».

«Есть у него сила, Соломон, есть».

«А я говорю – нет, если он не готов принести жертву на алтарь общества».

«А почему он не готов жертвовать?»

«Потому что не готов. Потому что в кибуце, как в любой провинции, предают анафеме человека, если он не идет в ногу с большинством. Побеждает стадность».

«Соломон, ты преувеличиваешь. Только не преувеличивай».

«Я преувеличиваю? Да это правда. Вся правда. Болек, объясни мне, пожалуйста, как могут уживаться вместе сплетни и низость с жертвенностью, халуцианством, культурой…»

«Я могу тебе это объяснить, но нет у меня сейчас свободного времени».

Это верно. Но мы ведь с ним уединились в овощном складе. Или в кибуце нет места, где человек может уединиться? Один уходит, другой приходит. Одному нужна морковь, другому – капуста, третьему – лук, а у четвертого душа просит чеснока. Я не выдерживаю, кричу Болеку:

«Элимелех страдает. Не может выстоять против всей этой низкой клеветы. Тяжело в кибуце тому, кто по натуре своей деликатен и не в состоянии бороться с клеветой».

«Тяжело? Всем тяжело».

«Но что-то надо делать».

«Что можно сделать?»

«Провести беседу, выяснить историю до конца, чтобы все эти остряки и сплетники говорили в открытую, а не занимались наушничеством».

«Они скажут, Соломон. Поверь мне. И еще как раскроют рты, дай им только юлю. Элимелех будет еще больше оскорблен и унижен. Беседа ни к чему не приведет. Оставь эту идею. История эта забудется».

«Нельзя обойти ее, как будто ничего не случилось. Сегодня – история с Элимелехом, завтра – с кем-либо другим».

«В любом случае, послушай моего совета, Соломон. Молчание в данном случае – лучшее средство».

«Молчание? Что, значит, молчать? Говорят о человеке, что он паразит, что вел себя как разгоряченный жеребец, и надо молчать?»

«Говорят – говорят. Ну, сказали, и что? Сказанное уносится с ветром».

«И каждый, кто хочет, твердит злым языком своим сплетни, и нет в кибуце на него ни следствия, ни суда?»