Модернизация окончаний порождает также проблемы другого рода. В «Онегине» под редакцией Томашевского Фонвизин — Сатиры смел ый властелин (1, XVIII), хотя во всех прижизненных изданиях напечатано: Сатиры смл ой властелинъ. Почти наверняка поэт говорил не о «смелом властелине», а о «смелой сатире»: чуть выше я писал, что, за редчайшими исключениями, прилагательные мужского рода в середине строки имеют окончание — ый. Согласно проведенным мною подсчетам, вероятность того, что в изданиях 1820 — 1830-х годов Фонвизин назван «смелым властелином сатиры», — меньше одного процента.

Есть еще место, смысл которого был изменен при модернизации этой орфограммы: <…> Или над Летой усыпленный, / Поэт, бесчувствием блаженный, / Уж не смущается ничем <…> (7, XI). Редакторы решили, что выделенный эпитет относится к слову поэт. Но тихой, спокойной, сонной Пушкину воображалась река забвения, как в стихотворении «Прозерпина» (1824): <…> Элизей и томной Леты / Усыпленные брега. Решающий довод о том, что в «Онегине» «усыпленной» названа Лета, нам предоставляет рифма:

Прилагательное мужского рода в рифме оканчивается на — ой (блаженн ой поэтъ), и это верный признак того, что оно рифмуется с формой женского рода: «надъ усыпленн ой Летой» (иначе оба рифмующих слова имели бы окончание — ый).

В академическом «Онегине» допущено множество ошибок и опечаток (некоторые из них явились предметом этой статьи). Симптоматично, что ни единая погрешность, вкравшаяся в основной текст романа, не исправлена в дополнительном томе юбилейного собрания сочинений. Зато в разделе «Дополнения и исправления» к уже имеющимся искажениям онегинского текста добавлено еще одно — по иронии судьбы, тоже вызванное модернизацией окончаний — ой / — ый. В XXIX строфе 8-й главы при жизни поэта печаталось: Печаленъ страсти мертв ой слдъ [88] . Такое же окончание у слова мертв ой — в 6-м томе большого академического Пушкина. В справочном томе, однако, утверждается, что «в стихе 11 строфы XXIX опечатка. Следует:

Можно предположить, что Томашевский и его единомышленники, исправляя — ой на — ый, исходили из того, что у Пушкина в другом произведении есть выражение мертв ый слдъ, написанное его рукой («Что в имени тебе моем…», 1830):

Смысл этого образа прозрачен: звучащее имя живет и умирает, а будучи записанным, оставляет лишь мертвый след. Между тем в «Евгении Онегине» все по-иному: автор имеет в виду не мертвый след, а мертвую страсть — «бесплодную», «безжизненную» — и хочет сказать, что ее след (то есть «признак», «видимое проявление») вызывает у него печаль. Такое осмысление всецело согласуется с данными орфографии. Допускаю, что его правильность нельзя доказать с абсолютной точностью. Но ведь выбор между тем или другим написанием нам приходится совершать, только когда мы модернизируем классический памятник литературы. Если же мы оставим орфографию источника незыблемой, пушкинские стихи можно будет понять и так, как это делали современники поэта, и так, как спустя сто лет их поняли его редакторы.

В заключение — несколько слов о пунктуации, уважения к которой пушкинисты обнаруживают не больше, чем к другим уровням текста. Здесь царит тот же произвол: пунктуационная система Пушкина смешивается с современной, в одном тексте объединяются чтения рукописей и разных изданий, игнорируется последняя авторская воля, получают права гражданства варианты, не опирающиеся ни на один достоверный источник. Возьмем, к примеру, примечание, в окончательной редакции помещенное под номером 23: «Въ журналахъ удивлялись, какъ можно было назвать двою простую крестьянку, между тмъ какъ благородныя барышни, немного ниже, названы двчонками!» [91] В изданиях 1833 и 1837 годов (а это единственные источники данной фразы) примечание оканчивается восклицательным знаком, передразнивающим недоуменный пафос критика, но в большом и малом академическом собрании этот знак почему-то уступил место точке.

В конце 1-й главы Пушкин в шутку грозится:

Пунктуационное оформление этих строк соответствует отдельному изданию 1-й главы. Но в «Онегине» 1833 и 1837 годов указание на грандиозный объем поэмы отделено от предыдущего текста запятой. Она иронически подчеркивает «масштабность» замысла, воплощать который автор никогда не собирался:

Последний фрагмент, на котором я хочу остановиться, отличается не лишенным какофоничности скоплением союзов и частиц (ли… иль… ль… иль… [93] ):