Было похоже, что Абросимович собирался сказать эти слова давно, сказать как можно торжественнее, но торжественного ничего не получилось. Ребята выслушали его без видимого воодушевления, просто так, как обычные слова, а кое-кто и не слышал их. Все промокли, устали и радовались одному, что пришли, наконец, в «Командировку», к месту, где кончается многотрудный путь, где можно отдохнуть и отоспаться в тепле.

Борковский сказал это уже после того, как пересчитали и загнали в скотник телят, развьючили и увели в конюшню лошадей. Теперь заслуженно должны отдыхать и люди.

Для жилья мы облюбовали самый большой из трех, хорошо сохранившийся дом, с кухней, просторной горницей и русской печью в пол-избы. В горнице стояли железные кровати и нары, на кухне — стол и еще одни нары. В сенях разместили седла, сбрую, в чулане — продукты. Словом, расположились капитально, с удобствами.

Но отдыхали недолго. Вылили из сапог воду, выжали портянки, одежду. В доме сразу стало сыро и холодно. Ребята, не привыкшие бездельничать, не знали, к чему приложить руки, и все, было, ринулись в чулан, помогать Александру Афанасьевичу разбирать сваленные в кучу мешки и мешочки с продовольствием. Но тут появился Абросимович, и ребятам быстро нашлась работа: одним — заготавливать дрова, другим — топить баню, третьим — таскать для постелей пихтовый лапник. Александр Афанасьевич опять горевал над мешками.

— Сухарей у нас, братцы, осталось на пять деньков. Сахару — тоже, крупы — тоже. Короче, с сего дня надо переходить на сокращенный паек. — И Патокин тут же потребовал созвать экстренное заседание «бедсовета».

«Бедсовет» — это мы, четверо взрослых. И хотя все было яснее ясного, Саша прямо в чулане сделал подробный доклад о наличии наших продовольственных запасов.

— Сухарей — три мешка. Рисовой крупы — десять килограммов. Говяжьей тушенки — восемь банок. Сгущенного молока — семь... — перечислял он и, как полные значимости свидетельства, по одному прижимал к ладони грязные пальцы. — А нас ни много, ни мало семнадцать едоков. Вот и попробуйте, накормите всех.

— Не густо, — сказал Абросимович. И без колебаний предложил: — Пока не придут пастухи, пока не добудем мяса — каждому на день по кружке каши, по две горсти сухарей, по пять кусочков сахару и неограниченное количество горячего чая, заваренного по вкусу, — либо кореньями смородины, либо листьями лабазника.

Борковский невесело усмехнулся.

— И еще установим вегетарианскую неделю. Иногда это полезно... Все будем есть: дикий лук, щавель, пучки. А завтра я сгоняю к вогулам. Может, они чем помогут.

Мы понимали сложность нашего положения. Нам нельзя было покинуть поляны, не дождавшись пастухов, а они могли задержаться из-за непогоды на неделю, а то и на две, пока не спадет в реках вода, пока не исчезнет туман.

Выход напрашивался один: завалить на мясо крупного зверя..

Но это уже заботы завтрашнего дня. А сегодня — баня, отдых.

Баня вышла на славу. Протопленная, выскобленная, выжаренная, она заманчиво пахла горячим паром и распаренным в кипятке березовым листом. Мыться разделились на две группы. Пока мылась первая, вторая стирала белье в ручье в десяти шагах от бани.

Прополаскивали и мы с Борисом свою изрядно потрепавшуюся одежду, но нас то и дело отвлекали доносившиеся из бани крики, бухающие, как выстрелы, удары веника, лязг ведер.

— Что там делается? — недоуменно спросил Борис.

— Моются, что же еще!?

— Кто же так моется?

В бане и в самом деле происходило что-то несусветное. Борис не выдержал, бросил на камень тяжелую невыжатую рубаху, шагнул к бане. Но тут вдруг распахнулась дверь, и в клубах пара на приступке порога показались сперва чьи-то белые пятки, затем красные икры, а потом согнутое в дугу туловище вылезающего задом наперед человека. Подоспевший Шарик ощерил клыкастую пасть и хрипло взлаял. Человек покатился к ручью и свалился в воду. Это был очумелый от жары Филоненко-Сачковский.

За ним, будто отбиваясь от пчел, размахивая руками, слепо бежал к ручью Вовка Сабянин, за Вовкой — облепленный листьями Ваня Первый, и так чередой все, кто угодил на первый пар. Последним вылетел Серафим Амвросиевич. Он чуть не снес двери предбанника, воинственно размахивая голиком (от пышного, мягкого веника остался голик!), орал с пьяным задором:

— Та-ак вас, дьяволят! Жар костей не ломит... Хворь выбивают веником...

Бесштанная команда с визгом рассыпалась в стороны.

Пошли мыться и мы. Не помню, сколько раз принимались «выбивать хворь», но до того уработались, что едва добрались до дому. После бани с превеликим удовольствием надели чистое белье и наконец-то сбрили бороды. Правда, зеркальце, как это часто бывает после тщательных сборов в дорогу, мы забыли дома. Пока размышляли, как быть, Толя Мурзин нашел старый резиновый сапог, поджег его и густо закоптил обломок стекла. Получилось зеркало. Отраженные в нем наши, даже мытые, физиономии не вызывали особого умиления.