— Если, пойдем совсем тихо, в тягость не буду.

— Да уж, — улыбнулся Богданыч, — это тебе не Феодосия.

— При чем тут Феодосия?

— Лучший пляжный фотограф. На руках носили.

— Хватит, наконец, фотографом тыкать, — обиделся Васька. — Между прочим, если на то пошло, я был основой промартельского соревнования, да! Его гласностью и наглядностью.

— Это как же?

— А так же. Все доски Почета, все стенды мои. С подписями. Иногда в стихах: “Марья Павловна швея, в коллективе лучшая!” До сих пор помню. Прилично?

— Пожалуй.

Находились в нем силы шутить…

Васька огляделся по сторонам, глубоко вздохнул, раздув круглые ноздри, и вдруг заорал как оглашенный:

— Вышли! Выдрались, мать нашу в расческу. Ур-ра! — Потом, все еще держась за Богданыча, покачал головой. — Просто не верится… По немецкой траншее. Это как Марченко С разведчиками на Соже. А я не верил, думал, треп. Ну молодцы, ну и мы! — Он беззвучно зашевелил белыми потрескавшимися губами, в светлых мальчишеских глазах стояли слезы.

Снизу из-за пригорка появился Борис, неся на пальце котелок с водой. Подал его Богданычу, но старик уступил Ваське. Тот пил взахлеб и обливаясь. Задохнувшись, отдал котелок Антону:

— Из такого пекла ушли, лет пять проживем наверняка.

— Почему пять? — спросил Антон, ощущая губами холодный металл котелка.

— Раньше война эта проклятая не кончится. А потом и помереть можно. По-людски. С венками и музыкой — вы жертвою па-а-ли.

— Вода гниль, много не пей, — посоветовал Борис, и Антон, не отрываясь, кивнул на этот жест примирения.

— Хоть какая, а вода, — сказал Богданыч.

Вода была и впрямь теплая, отдавала плесенью.

— Так, — сказал Богданыч, — привести себя в порядок — и потопали.

Вскоре обогнули пригорок и вышли к сожженному пшеничному полю с виднеющимся вдали на подъеме кирпичным сараем и покосившейся мазанкой — и вдруг увидели перед собой у самой дороги группу людей, одетых кто во что: среди выцветших солдатских гимнастерок темнели деревенские рубахи, одни были в обмотках, другие в сапогах, кто просто босиком. У некоторых головы в грязных бинтах. Вдоль дороги прохаживался плечистый старшина в новенькой, ладно сидевшей гимнастерке. На груди его висел автомат. Еще издали заметив их, он выжидающе остановился, скрестив руки на автомате.

Он смотрел так, словно давно ждал их, и слегка досадовал, что. припоздали. Не меняя выражения бесстрастного белого лица, он кивнул в сторону, где на взгорке, на обочине, сидел щуплый боец в такой же зеленой фуражке, и с тем же выражением спокойной деловитости кивнул Богданычу, как бы с полувзгляда определив его за старшего:

— Оружие сдать!

От его прозрачных, казалось бы, ничего, кроме привычных забот, не выражающих глаз не укрылось то, что Богданыч помедлил, но приказа своего не повторил. Богданыч молча кинул автомат в кучу.

Бросая автомат, которым так и не воспользовался, Антон испытал такое чувство, точно его поймали с поличным и заставили вернуть чужое. Старшина спросил: “Ничего не осталось?” Антон, помешкав, полез в оттопыренный, карман и швырнул в кучу “вальтер”. Старшина приметливо оглядел его и некоторое время не спускал с него глаз.

Щуплый боец взвалил оружие на плечо, точно вязанку дров. Там были винтовки, карабины и даже один старый обрез.

— Разобраться по двое. Направление — каменный сарай…

Люди торопливо повскакивали с травы, лишь Богданыч остался возле сидевшего Васьки.

— Команду слышали? — спросил старшина.

— Санитара давай, или тебе повылазило?

— Без вас знаю. Давай в строй!

Богданыч повернулся резко, точно медведь возле родной берлоги, в которую сунулся чужак.

— Тебя что, петух жареный, не клевал, сопляк!

Старшина отвернулся, скомандовал: “Шагом а-арш!” — и пошел вперед. Оглянувшись, Антон увидел заковылявших следом Богданыча с Васькой.

***

Они сидели в сумерках сарая, пронзенных солнечными лучами сквозь щели в крыше.

Ваську перевязывала медсестра, которую он по-свойски называл Марусей — крупная, с детским лицом и большими серыми, чуть испуганными глазами. Кирза тесно облегала ее полные икры.

— Ну-у, что же это вы, — протянула она мягким, домашним каким-то голосом, заголив на Ваське штанину, — под повязкой у “его до самой ступни распухло. — Обыкновенный вывих, вправить не могли. И терпел?

— А я думал, растяжение.