— Александр Моисеевич, как вышло, что вы стали геологом? Ведь таковых в вашем роду не было...

— Да, мой дед был шорником и технической грамотностью не отличался. К большевикам отношение у него было настороженным. Им он разве что приписывал заслугу изобретения радио. Да и то, по его убеждению, они это сделали специально, чтобы никто думать не мог: ведь когда человеку в ухо все время что-нибудь говорят, то у него атрофируется способность мыслить самостоятельно. Отец мой в отличие от деда имел научно-техническую жилку. Он учился в Ленинградском фототехникуме, а подрабатывал ночным сторожем и артистом кино.

— Как это?

— Точнее, статистом. Когда Эйзенштейн снимал свой «Октябрь», многие студенты стремились участвовать в массовках, где изображали революционно настроенных рабочих. Потом отец научился обращаться с прожектором и стал осветителем на вечерних съемках. Он вспоминал, что профессиональных актеров почти не было. Скажем, Ленина играл внешне похожий на него рабочий цементного завода Никандров. Ему пошили костюм, пальто и кепку, выбрили «фирменную» лысину. Студент и зубной врач изображали Керенского и Троцкого, а Зиновьева играл его настоящий брат. Терпению режиссера, которому предстояло «натаскать» их всех на роли выдающихся личностей, можно только удивляться. Больше всего проблем было с Никандровым, который упорно не понимал, чего от него хотят. И вот за отцом закрепили поручение — каждый день привозить «вождя мирового пролетариата» из гостиницы «Европейская» на съемки в Смольный, где была выделена комната под гримерку. Загримированного Никандрова выпускали в самый последний момент, и это производило небывалый эффект: люди кричали «ура» и бросали в воздух шапки. Как-то отцу в очередной раз надо было доставить Никандрова. Постучался в номер — тишина. Оказалось, что постоялец не ночевал. С большим трудом путем самостоятельного расследования отец выяснил, что накануне Никандров устроил громкий скандал в ресторане «Крыша», где изрядно набрался и начал куролесить. Когда милиция отвозила его в участок, он кричал: «Кого забираете, гады! Я Ленин, я вам свободу дал!» При этом, в какое его увезли отделение, было неизвестно. Отцу пришлось звонить в Смольный, чтобы там помогли прояснить вопрос. Когда нужное отделение нашлось, дежурный заявил отцу, что не выпустит афериста, работающего под Ленина. Пришлось снова звонить в Смольный и организовывать освобождение. Отец привез Никандрова в весьма неприглядном виде: обрюзгший, с запахом перегара, под глазом огромный синяк. Гримировать на сей раз его пришлось дольше обычного, но «революционные массы» все равно устроили овацию...

Так вот, возвращаясь к вопросу, как я попал в геологи, могу ответить — совершенно случайно. Или совершенно неслучайно. Есть такая банальная фраза: все мы родом из детства. Первое, что я помню, — корпуса кораблей над Невой, а над крышами домов нашей улицы (мы жили на Мойке) торчат их высокие мачты. Картинка врезалась в память и, вероятно, подсознательно вела к цели. Впрочем, особого выбора у меня не было. Я увлекался историей и литературой, писал множество наивных юношеских стихов, но понимал, что все эти увлечения никуда не приведут. Геологией никогда не интересовался, не имел даже понятия об этой специальности. Но меня привлекал образ жизни геолога, который у меня ассоциировался со свободой. Мне казалось, что геолог — это по определению настоящий мужчина, который ничего не боится и постоянно закаляет свои тело и дух в борьбе с трудностями. Таким я жаждал быть и потому отнес документы в приемную комиссию Ленинградского горного института, где просил зачислить меня на геологоразведочный факультет. Большое впечатление на меня произвела тогдашняя форма, принятая в Горном еще с царских времен. Она напоминала морскую офицерскую и шилась в специальном ателье. Немаловажным оказалось и то, что в Горный пошла учиться девушка, в которую я был серьезно влюблен. Школу я окончил с золотой медалью, и потому с экзаменами проблем не возникло. Однако вскрылось одно неприятное обстоятельство: согласно нормам ГТО, абитуриент был обязан прыгнуть с вышки в воду. Плавать я не умел. Нас погнали на водный стадион на Крестовский остров, где в холодной раздевалке мы долго ежились под порывами промозглого балтийского ветра. Услышав свою фамилию, я на негнущихся ногах направился к вышке с твердым намерением прыгнуть, даже если это будет последний миг моей жизни. Когда же я посмотрел вниз, то понял, что не сделаю этого ни за что. Но тут доска спружинила, и я упал в воду. Прыжок засчитали. Так я стал геологом. А дальше началось самое интересное. На втором курсе нашу специальность «геофизические методы разведки полезных ископаемых» перевели с геологоразведочного на специально созданный геофизический факультет. В обстановке строгой секретности, что подогревало наше юношеское самолюбие, в подвальном помещении, за обшитой металлом дверью на каждого из нас завели обширные анкеты, взяли подписки о неразглашении государственной тайны, после чего зачислили на специальность «геофизические методы поисков радиоактивных полезных ископаемых». Мы радовались, что попали на «престижное» отделение. Но прошли годы, и я услышал о безвременной кончине моих однокурсников, попавших по окончании учебы на высокооплачиваемую работу на урановые месторождения у нас и в Чехословакии...

— А вы?

— Сначала я попал на практику в Душанбе, тогда — Сталинабад, где меня обучили работе с радиометрами и отвезли в горы, в поисковый отряд. Так началась моя экспедиционная жизнь. Состояла она из каждодневных изнурительных маршрутов по горам Гиссарского хребта, целью которых было геологическое картирование и поиски урана. Ходили по двое — геолог и геофизик с радиометром для поисков радиоактивных аномалий.

— И много было аномалий?

— Главной аномалией был сам способ передвижения: перепады высот составляли по километру в день, а карабкаться приходилось по отвесным скалам. Мне потом несколько лет снилось, что я падаю в пропасть. Просыпался в холодном поту.

— Ваши работы были засекречены?

— Строжайшим образом. Слово «уран» в переговорах по радио или в переписке было запрещено — вместо него употребляли «теллур». Записи можно было вести только в специальных пикетажках — прошитых опечатанных тетрадках. Потерял — под суд. Помню, однажды мы с моим напарником Костей разместились на отдых у горного ручейка, как вдруг раздалось хрюканье — на нашу полянку нагрянуло стадо диких кабанов. Как по команде, мы с Костей молниеносно очутились на самом высоком деревце, наблюдая сверху, как семейство хрюшек тычет в наш реквизит трогательные розовые пятачки, демонстрируя при этом совсем не трогательные, внушительные клыки. И тут я, холодея от ужаса, увидел, как глава семейства примеряет на зуб мой «совершенно секретный» полевой дневник. Служебный долг и страх быть посаженным на неопределенный срок боролись во мне с совершенно понятным нежеланием быть растерзанным. Победило второе соображение. К счастью, кабанчик не счел мой дневник достойным своего рациона, и семейство, хрюкая, неспешно удалилось.

— После студенческой практики вы много лет работали в НИИ геологии Арктики, почти 20 лет занимались исследованиями Крайнего Севера. Основной целью был опять же поиск урана?

— Поначалу да. Помню, как ликовал, притащив домой выданное мне на институтском складе «полное обмундирование». Особую гордость вызывал настоящий кавалерийский карабин с двумя обоймами патронов. Казалось: ну вот, началась моя настоящая мужская жизнь!

— Карабин — это чтобы отстреливаться от диких кабанов?

— Нет, соображения были совсем другие. Дело в том, что секретные материалы, в том числе карты, с которыми мы работали при съемке в енисейской тайге, полагалось выдавать вместе с оружием для их охраны.

— Ну а уран-то вы нашли?

— Нет, и не мог: не было его там. Когда это стало ясно, меня подключили к геологической съемке: выдали молоток, компас, карту и вместе с другими геологами забросили в съемочные маршруты. Вот тут-то я понял, что Средняя Азия со всеми ее опасностями — рай по сравнению с этими краями. Там хотя бы не заблудишься, а здесь делаешь всего несколько шагов от лагеря — и над тобой, как саван, смыкаются ветки лиственниц и елей, солнца не видно, поэтому определить, где ты находишься, практически невозможно. Неудивительно, что в тайге часто пропадали люди.

— Приходилось плутать?

— Мне, как я теперь понимаю, везло. Не знаю почему. Историй, когда я был в одном шаге от гибели, огромное множество. Что или кто не позволял мне сделать этот шаг, я не знаю, а тогда даже не задумывался. Но уж точно не я сам! Вот, например, такая история. В 58-м году мне надо было вернуться на реку Горбиачин, и я договорился с пилотом, что он забросит меня туда на своей «Аннушке». На мой вопрос, когда полетим, он ответил: «Да часа через два, не раньше, еще пообедать успеешь». И я отправился в столовую. Не успел доесть первое, как услышал шум мотора. Схватил рюкзак, выскочил на взлетную полосу — «мой» самолет как раз на нее выруливал. Я выскочил ему наперерез, размахивая руками. Пилот, увидев меня, засмеялся и показал дулю. Я страшно разозлился, хотя, как выяснилось, он был ни при чем. В связи со срочным санрейсом ему поменяли полетное задание, и меня дожидаться он не стал. Самолет должен был возвратиться часа через два. Но он не вернулся даже под вечер. Все попытки вызвать его по радио были безрезультатными. Разбитый самолет с экипажем нашли только на третий день. Пилот и бортмеханик сидели, вцепившись в штурвал, пытаясь выправить машину. Видимо, подвел руль высоты...