Новый мир. № 2, 2003)
вернуться

Журнал «Новый мир»
Шрифт:

— На все Его Святая воля! — отвечает мужчина. — Я родился шестого мая, в день поминовения многострадального Иова. Я был готов принять свою судьбу.

А женщина — свое, вроде как не слышит его:

— Надо было менять правительство Штюрмера! Тебя все предупреждали! Дядя твой Александр Михайлович так тебе и писал: если не поставишь других людей, будет катастрофа. Ты виноват во всем, что произошло!

— Что же я мог сделать? — оправдывался мужчина. — Я всего-навсего лишь полковник! Не велик чин! Не генерал какой-нибудь! Всю жизнь на военной службе. Сначала командир эскадрона лейб-гусарского полка. Затем командир батальона лейб-гвардии Преображенского полка. Вот вся моя карьера.

Девушкам, видно, надоело стоять без всякого дела. Они стали шалить, подталкивать друг друга. Одна из них, толстушка, дергает высокую девушку с бантом:

— А я на иконе красивее, чем ты!

Тут мальчик в матроске спрашивает:

— А что, правда, на иконе это мы и есть? Чудеса, да и только! Прямо не знаешь, что и думать…

В это время Кристина видит, что со стороны моста катят три легковые автомашины. Они останавливаются неподалеку, и из них выскакивают крепкие парни в одинаковых куртках. Все стриженые, в руках дубинки.

— Вот они! — кричит один из них.

Парни окружили семерых людей и повели их куда-то в сторону. Кристина подошла к одной из машин, в ней сидел лысый толстяк в черных очках.

— Частное охранное агентство, — сказал он Кристине.

Кристина тогда пошла следом за теми людьми. Они долго кружили по улицам, потом завернули в какой-то двор. Там невысокий дом с крыльцом, сбоку лестница в подвал. Парни стали заводить всех семерых по очереди в подвал. Кристина долго стояла возле этой лестницы, но никто из подвала не выходил. А потом ей показалось, будто внизу под домом раздаются выстрелы, после чего все стихло. «Нет, почудилось, — решила Кристина. — Точно послышалось». И она направилась обратно к монастырю. А навстречу ей идут сестры Прохоровы. Кристина слышит, как одна из них говорит:

— Моли Бога о нас, Царь наш батюшка…

Борис Викторов

Совесть и птица

Викторов Борис Михайлович родился в Уфе в 1947 году. Жил в Сибири, в Молдавии; последние двадцать лет живет в Москве. Автор нескольких поэтических книг, вышедших в Кишиневе и в Москве.

* * *
Ветлу оживит на твоем полустанке экспресс, в девять тридцать в Москву проходящий… В обратную сторону двинутся танки, качнется набитый газетами ящик, падут города, и рассыпятся гранки, и тень Суламифи в чужую сторожку сквозь грохот и скрежет проложит дорожку, очнется под яблоней животворящей… Рассыпется дробь, посветлеет на дранке икона в дому, где безмолвствует ангел летящий… Ржавеет ружье, и мерцает страница той книги, где царствуют совесть и птица, а гвозди и дробь сторожат холодящий покой, застревая в подранке.
* * *
Влажный внутрь опрокинутый взгляд. Пол в опилках и камень. Так в завьюженный город глядят поселенцы палат или камер. В отсыревшей тени крестовин под дрожащей от ветра фрамугой остаешься один на один с безымянною мукой. Полотенце повесив на гвоздь, слышу голос, откуда, не знаю: «Здравствуй, гость, я тебя понимаю!» Выхожу в коридор. Лифт гудит и гудит. Кореша курят, маясь в нелепых пижамах, и душа замирает, когда появляется мама… Скоро кончится самая долгая из остающихся зим. Куст рябины в суровых объятьях — серафим, альбинос, отщепенец в собратьях. Как хотелось ему прикоснуться, развеять сомненья, обжечь откровеньем, вмешаться в нашу речь, к рукаву из цигейки прижаться, отряхнуться, колючим снежком ободрить наши зябкие плечи, а потом отвернуться — до будущей встречи!.. Пробивается сладкоголосая птица иглесиас сквозь снежный март и чугунную ретушь решеток, и любой приговор мягок, словно заржавленный гвоздь. Окончателен. Четок.
* * *
И в твоем краю та же ночь и те же огоньки холодные, даже реже, холодней, скупей, чем в моей округе на таком же брошенном побережье возле Луги. Кулаками в ставни твои стучу я, проклинаю, каюсь, подлянку чую. Я от дома к дому в ночи кочую. Отключили свет. Я устал. И усилился посвист вьюги. Я в стогу высоком переночую.
* * *
Наслаждаясь, смотрела с откоса, как река набухала и таяла, и громадилась ветвь абрикоса, и лиса из-за дерева лаяла. Берегла, припадала к любимым берегам, и тропинкою замкнутой убегала навстречу гонимым, исцеляла нелюбых и загнанных. Доводила спасенных до дрожи, всех жалела, слыла греховодницей — самым загнанным зверем и в то же время — самой жестокой охотницей…
Две жизни
То ли дождь — и газета стрекочет, как у Бунина, то ли пчела мозговую подкорку щекочет, надоела, две жизни свела. Вечен солнечный маятник Граса, май, горячие руки подруг, и любовь до последнего часа. И свисающий с неба паук. Тень прилипла, газета свалилась, и гамак, тяжелея, провис. В изголовье рябина светилась. Вдалеке угасал кипарис. А гамак — отвратительней плена — паутиной, как дратвой, прошит. И как в детстве, прижаты колена к подбородку. И дождь шебуршит.
* * *
Слишком низок порог болевой у пророков рязанских и тульских, все пируют с дурацкой толпой в номерах на окраинах тусклых. Угадать ли, впиваясь в глаза, соглядатая и вертухая? А в прихожей шинель и кирза, и коллега, и муза бухая. «Жизнь — жестянка», — басит эпигон, входит, дверь распахнув сапогом, делит славу, воркует, снобится. В окнах снег. В стакан'aх самогон. И в чернильнице кровь ясновидца.