Начало ноября. Метет поземка (зима началась рано), ветер холодный. Одиночные прохожие смотрят, как две женщины толкают тележку. Кто-то сказал: «Наверно, их дом разбомбило…» А мы едем в свой угол…

Мне казалось, что все это происходит во сне… Случись в этот день бомбежка или обстрел, наверно, я на них не отреагировала бы. Степан Иванович долго стоял около своего дома, смотрел нам вслед, прокричал, чтобы тележку сегодня ему вернули и чтобы написали ему наш адрес. А все-таки он растерялся от такого оборота дела…

Продрогшие, голодные, но деятельные, мы быстро перенесли пожитки в квартиру и повезли Степану Ивановичу коляску. Он сидел у печки на низенькой скамеечке в высоких валенках, в тулупе. В печке весело пылал огонь. Он ел горячую болтушку из котелка. Пока не съел — не заговаривал с нами. Все мы за последние два месяца похудели заметно.

Мама с поклоном попрощалась со стариком, пожелала долгой спокойной жизни.

И вдруг старик стал говорить — у него дрожал подбородок.

— Не осуждайте меня, Хелена, Анюта. Я в каком-то затмении и страхе был все месяцы, как началась война, я сам себя не понимал, что говорил и делал… А когда вы уехали с вещами, я как-то опомнился и понял, что мне без вас лучше не будет.

Адрес мы ему оставили, звали приходить к нам, если нужна будет ему наша помощь.

Тут Степан Иванович пошел к комоду, что-то достал из-под салфетки и подал мне конверт со словами:

— Забыл, совсем забыл о письме. Сейчас вдруг вспомнил! Недели две уж, как я из ящика вынул его, положил и забыл сказать. Тебе письмо.

Это было первое письмо от того «сентябрьского» лейтенанта Морозова Сергея Михайловича. Конверт надписан зелеными чернилами, почерк четкий, ровный. Прочитала — хорошее письмо: знает о трудностях ленинградцев, заверяет, что воины будут мстить и уничтожать фашистов до последней капли крови.

Просит ответить. Полевая почта указана. Вспоминает бомбоубежище на ул. Петра Лаврова. Хочет иметь мою фотографию.

В этот вечер осваивали «свое» жилище. За шкафом обнаружили листы картона — ими заколотили секции в раме, где недоставало стекол, завесили окно старым одеялом. На кухне нашли трухлявую табуретку, расколотили ее и затопили печку, согрели водички, поужинали дневной пайкой хлеба (с утра сберегали хлебушек). И чтобы не закоченеть, легли спать в платках, пальтушках, в обувке. Не спалось, хотелось есть. Одолело чувство одиночества — гнетущая тишина, ни одна душа в квартире так и не появилась. Не установили, есть ли в квартире электричество, так как в коридоре, в кухне, в нашей комнате отсутствуют электрические лампочки, хотя проводка есть. Мама вспомнила, что в корзинке вместе с ее иконочкой должна быть и лампадка, и гарное масло в бутылочке. Это нас очень выручило на несколько дней. Зажигая лампадку, мама сказала:

— Вот что означал тот «знак» — найденный тобой в подъезде узелок с иконой Божьей Матери. Тебя Бог возлюбил и помог нам.

— Мама, помогли люди!

— Не скажи: кто-то натолкнул тебя написать в исполком… Кто-то внушил людям, прочитавшим твое письмо, что тебе надо помочь… Кто? Кто, кроме Бога?

Плохо, что в нашем жилье, как и у Степана Ивановича, нет репродуктора — без радио как в темном лесу, даже не знаешь, когда объявляется воздушная тревога, узнаешь о ней, когда уже свист, разрывы бомб… А может, так и лучше. Еще было бы лучше, будь в квартире соседи, а так мы как замурованные в склепе. Голодные бессонные ночи создавали впечатление, что во всем городе я и мама — единственные жители…

«В канун 24-й годовщины Октября на город упало более 100 бомб весом от 50 до 1000 кг. Впервые — бомбы замедленного действия с часовым механизмом и другими приспособлениями. Пострадали 333 ленинградца. Кроме того, обстрелы с 11.35 до 18.50, а в 21.00 — новый обстрел. Детям к празднику выдавали по 200 гр. сметаны и по 100 гр. картофельной муки. Взрослым — по 5 соленых помидорин»…

Доклад И. В. Сталина.

В Таврический сад упал сбитый вражеский самолет — бомбардировщик. Говорят, что летчика поймали — он на парашюте спустился. Людей собралось много, все возбуждены, делятся новостями — о маленьких и больших удачах на фронтах, о сборе теплых вещей воинам, о начавшемся партизанском движении. Потом стали придумывать, какой бы казнью казнили Гитлера, окажись он вдруг сейчас среди нас.

Очереди за хлебом огромные. Суровые, похудевшие, побледневшие ленинградцы. Хлеб мокрый, горьковатый — пайке хлеба можно придать любую форму… но если бы его было побольше!

Сейчас известно нам, что тот хлеб «имел до 40 процентов разных примесей: мешочная пыль (выбойка из мешков), мельничная пыль, отруби, проросшее зерно, рисовая лузга, кукурузные ростки, целлюлозная мука (из древесины)».

Долгими голодными ночами, в холоде нет здорового сна, а лишь дрема, провалы. На улице метель наметает сугробы, морозно. Прожекторы освещают небо — когда нужно помочь нашим зенитчикам сбить вражеский самолет.

«13 ноября снижены нормы хлеба:

войскам 1-й линии — 500 гр.,

войскам 2-й линии — 300 гр.,

рабочим — 300 гр.,

остальным — 150 гр.

В хлебе 25 процентов обработанной древесины».

Электричество только для важных объектов, госпиталей.

Тощаем, слабеем. Но двигаемся, работаем, верим.

20 ноября — пятое снижение норм хлеба:

рабочим — 250 гр.,