С трудом уговорила маму топить печь томами. Начали с шестого (первый, с надписью, мама хочет сохранить — для Васи?..).

Да простит нас Владимир Ильич! Окажись он тут — сам бы, думаю, положил книги в печь, чтобы измученные люди хотя бы видом огня погрелись…

Но были наказаны! И чуть не умерли в эту ночь… Мама положила в печку два тома целиком, чтобы дольше горело, а надо было бы разорвать, скомкать. Тома то загорались, то вяло тлели. Я уснула, мама осталась кочегарить…

Ночью я проснулась от дурноты: тошнило, голова чумная и кровать будто покачивается. Мамы на кровати рядом со мною нет. Горит коптилка. С трудом приподнялась — шум в ушах, рвота… Стало чуть полегче. Сползла с кровати — я уже поняла, что маме не лучше, чем мне… Но что с нами? Мама сидела на продавленном диване, опустив голову на грудь, изо рта слюна тягучая, лицо темное… и хрипит. Подползла к ней, потрясла, а у самой в голове все мутится.

Что это? Голодный обморок у нас? Но почему у обеих одновременно? И тут я учуяла угар… Добрела до печки, ворохнула кочергой, а там синее тление… Труба закрыта. Все поняла. Мама хотела побольше тепла сохранить в печке, рано закрыла трубу.

Мама прохрипела:

— Вот и конец наш… Мы угорели… Я виновата, что согласилась сжечь эти книги. Наказал Бог — я трубу закрыла совсем… Доченька, выползай на улицу, если в силах, а мне, видно, каюк — я ближе была к печке, а дверца была открыта…

Вот когда о еде совсем не думалось. Я сорвала с окна маскировку, выбила стекла, какие еще сохранились. Открыла трубу, дверь в коридор. Стала умолять маму найти силы выползти на улицу. Меня тошнило, шатало, а у мамы вязкая слюна изо рта. Но вот мы выползли на улицу, хватаем морозный воздух, жуем снег. Помочь нам никто не может — будто на вымершей, вымерзшей планете только мы… В квартиру шли уже не на четвереньках, забрались в ледяную постель и провалились в тяжкий сон.

С этой ночи кашель душил меня почти без перерывов. Лекарств, градусника, горчичников в нашей семье не водилось даже в мирное время. К врачам никогда не обращались — не потому, что не испытывали хотя бы самых обычных недомоганий, а просто потому, что не было принято, стыдно. А сейчас тем более. Да мы и не знали, работают ли сейчас поликлиники, врачи. «Люди мрут от голода, а ты хочешь найти „врача от угара“…. Пройдет», — сказала мама.

Коммунальные учреждения в декабре — январе не работали, врачи в поликлиниках если и были, то тоже «вид имели»…

При заводах, наверно, были свои санчасти, какие-нибудь столовки. А я если успевала днем сходить в столовую на Литейный, то съедала тарелку супу (хоть тепленький), но ведь надо было отдать хлебный талон (часть дневной нормы). Почему-то маме казалось это неразумным — «давай лучше тянуть только на хлебе».

Когда мама и я работали на разборке деревянных строений, заборов, всегда удавалось принести немного для печки, а теперь сидим на абсолютно холодной воде.

Комсомольские взносы платила в РК нерегулярно. Записалась в доноры — раненым нужна кровь.

На Главпочтамте, говорят, провели разборку скопившихся писем, распределили по районам. Задание — работать по разноске почты. Послали из нашей бригады меня, Елену Григорьевну (почтового работника с почты на ул. Некрасова), Раечку. Мои улицы — Чайковского, Воинова, Пестеля. Письма носим не по квартирам, а по домоуправлениям. Населению было объявлено об этом.

Выполняя это задание, Елена Григорьевна «сама себе вручила» похоронку на сына. Она жила тоже на Петра Лаврова, у нее никого родных в Ленинграде не было, а теперь вообще она абсолютно одинокий человек. Единственный сын — теперь и его нет. Она сдала, слегла. Рая и я стали ее опекать: выкупали хлеб, привозили на ее долю невской водицы. «Буржуйку» она топила книгами (большая, хорошая личная библиотека). Она давала нам книги читать. Ах, если бы можно было всю ночь жечь коптилку — книги утишали чувство голода. Мы просили Елену Григорьевну подбирать нам такие книги, где не говорилось бы о еде…

Мой путь в это время: с раннего утра — в булочную, во второй половине дня — за водой на Неву, днем — почта и разнос писем. Если в домоуправлении какие-то письма залеживались — шли на квартиру, так как это могло значить, что или у человека нет сил дойти до домоуправления, или… А может быть, человек давно в эвакуации или на фронте, а его разыскивает кто-то из близких. Выяснить, ответить.

Очередь в булочную. Тяжко стоять на морозе, на ветру. Я давно хожу в зимнем пальто брата, подпоясанном кушаком от халата. Все чем-нибудь подпоясывались — теплее. Голову согревали давние бабушкины подарки: снизу — платок (катетка кашемировая), поверх — башлык (такие башлыки надевали зимой, отправляясь в санный путь или в лес за дровами).

У мамы одежда удобнее: ватная телогрейка, штаны ватные — это ей подарили военные, когда она еще работала на окопах.

В хлебной очереди стараются говорить о хорошем или молчат. Скрюченные, закутанные, малоподвижные люди возбуждаются, если заметят обвес:

— Продавец-то как ловко вместе с хлебом свою руку «взвешивает»!..

Или:

— А еще до чего додумались продавцы: на дно чашки весов приклеивают пятачки — по нескольку штук…

— Ну, это уж вы придумали… Надо быть не человеком, чтобы от ста двадцати пяти грамм воровать…

Кто-то мрачно изрек:

— «Цыпленки тоже хочут жить…»

Видела, как умирают дистрофики в хлебной очереди: стоит с побелевшими носом, щеками, без движения, без жизни — и вдруг без звука, без жалобы падает… мертвый. Всем понятно, что произошло, отчего, почему… В мирное время собралась бы толпа, охающая, ахающая, обсуждающая, предпринимающая что-то… А здесь — молча отнесут труп в сторонку, и очередь сомкнется в том месте, которое от умершего освободилось. Бывало, что кто-нибудь скажет: «Он из нашего дома — скажу родственникам».