—Должны,— ответил я.

—Сочинение на втором?

—Йес! — кивнул я.— Первый — английский.

—Попадет нам от Тамары Петровны, — обреченно уронил Сервер.— Опоздаем мы на инглиш. А то и вовсе пропустим.

—Оф коз попадет!— подтвердил я.— Обязательно. Бат ви маст. Должны мы, говорю...

—Конечно, маст,— согласился Сервер, заулыбавшись, и мы ринулись к ведрам у лесенки.

Дедушка Абдурахман стоял на веранде, прилаживая к пиджаку ордена. Увидев нас, он хмуро спросил:

—Что, сынки? Опять пришли за первой колонкой? Так и не заполнили свою стенгазету?

— Что вы, дедушка! — хором воскликнули мы, и уже один Сервер продолжил:

—Мы за песком пришли. И за цементом. Можно?... Можно мы сами?

А я добавил:

—С праздником вас! Не болейте!

Абдурахман-бобо, растирая плечо, заулыбался:

—Помочь решили? Ну, молодцы. А я Стасика хотел с собой взять. Чтобы одно ведро помог донести. Что-то плечо никак не проходит. Тяжело...

—Вы не беспокойтесь! Мы сами.

И подхватив по ведру, мы заспешили к воротам.

—Я за вами! — крикнул нам вслед дедушка Абдурахман.— Сейчас приду. Вы не спешите, вместе сделаем... Замешивать знаете как? Один к двум. К дву-у-ум...

В эту рань у обелиска еще никого не было. Кроме Ханифы-апы. Она принесла с собой пустое ведро и, набрав в арыке воды, налила ее в металлическую вазу перед обелиском и поставила цветы.

—Дайте ваше ведро, Ханнфа-апа, — взмолился Сервер.— Не бойтесь, мы его потом вымоем. Нам

раствор разводить надо:

Замесив раствор, мы залили трещину, упрятав ее под надежной цементной шубой. Когда мы уже домывали ведро Ханифы-апы, подошел дедушка Абдурахман. Он нес портфель Стасика, а Стасик — банки, кисточки и еще что-то в сетке.

—Бронза! — объявил Стасик, а дедушка Абдурахман достал из кармана фото — то, вчерашнее,

с танкистом Гиясом — и протянул его мне.

Дедушка Абдурахман и Ханифа-апа стояли у обелиска и молча смотрели, как мы втроем, споро и красиво, покрывали свежей бронзовой краской имена, выбитые на обелиске. Стасик был просто молодчина — догадался захватить сразу три кисточки. Когда мы добрались до шестой строчки, дедушка Абдурахман дрогнул и попросил:

—Гияса не трогайте. Я сам...— он взял кисточку у Стасика и принялся старательно покрывать бронзой дно букв...

Мы подходили к двери класса, когда звонок оповещал о конце первого урока. Из дверей вылетела Катя Суровцева. Увидев нас, остолбенела, потом всплеснула руками:

—Ой, вы почему прогуляли?

—Надо было...— обронил я.— Трещину перешагивали.

—Какую еще трещину?— отступила на шаг Суровцева.— Овраг, что ли?

—Овраг,— согласился я.

—Не надо врать-то! — рассмеялась Суровцева.— У нас ни одного оврага нет. Сплошные асфальты.

И добавила:

—Ух, и попадет же вам сейчас!

—От Тамары Петровны,— я вздохнул.— Мы объясним ей... Постараемся объяснить...

Суровцева всплеснула руками:

—Да вы же ничего не знаете! Мы сейчас сочинение писали.

—Сочинение?!— дрогнул я.

—Ну да! Памяти павших... Я первая сдала,

—Но первый же — английский! — не выдержал Сервер.

—Они поменялись. Тамара Петровна почему-то попросила.

Все еще не веря услышанному, я осторожно заглянул в класс. Так и есть — сидя за столом, Эммануил Львович складывал в стопочку листочки, которые сдавали ему ребята. Увидя нас, он нахмурился и, строго оглядев наши растерянные физиономии, спросил:

—Почему прогуляли? Где ваши сочинения?

И тогда я открыл портфель, достал фотографию, которую подарил нам у обелиска дедушка Абдурахман, отвинтил тюбик с цепким клеем «Феникс», подошел к нашей стенгазете и молча приклеил снимок на пустующую первую колонку,

—Вот...

Еще вчера вечером первая колонка, пустынная как нейтральная полоса, казалась нам с Сервером странной и пугающей трещиной, разделившей стенгазету на две половины. Сейчас на ней жили друзья — фронтовые братья Абдурахман и Гияс. Они стояли, обнявшись, близ своих танков. Живые. Вечные.

Позади весело пели мирные предвоенные моторы их тракторов.

Рядом с ними — закипала и торопила в бой жатва — кровавое и великое поле Прохоровки. Поле Славы, поле Памяти.

Впереди, в победном далеке, танкисты видели колосящиеся колхозные нивы, небо, отвоеванное ими у пороха, копоти и огня, и нас, спешащих в прекрасные классы, где на чистой доске твердый мелок учителя выводит гордые и святые слова: «Памяти павших будьте достойны!»