С особым беспокойством Чан Ик-хван говорил о ситуации в университете Ким Ир Сена, который, как и следовало ожидать, приобрел репутацию особо неблагонадежного и идеологически заражённого заведения [284] . Отчасти это было результатом того, что университет, будучи самым крупным и самым лучшим учебным заведением Северной Кореи, естественным образом стал рассадником политического свободомыслия. По сравнению с остальным населением или с партийными функционерами, научные работники и профессура обычно были лучше информированы о внешнем мире и с большей готовностью воспринимали принципы интеллектуальной свободы. Потенциально «сомнительные» элементы яньаньской и советской фракций, в основной своей массе образованные лучше, чем бывшие партизаны или новые кадры, были тоже обильно представлены в университете. Поэтому когда Ким Ир Сен решил уничтожить инакомыслие, именно носящий его имя университет подвергся чистке в первую очередь. В сентябре 1957 г. ректор университета Ю Сон-хун, который сам вскоре был обвинен в сочувствии оппозиционерам, рассказывал советскому дипломату: «Некоторые преподаватели, не зная, что существует эта (августовская. — А. Л.)группировка, выступали с критикой политики ЦК ТПК и правительства, в некоторых случаях восхваляли "демократию в Югославии", выступали с критикой культа личности Ким Ир Сена, заявляли, что мирное развитие революции в условиях Кореи невозможно и т. д.». В этом отношении они не очень отличались от своих коллег в Советском Союзе и Восточной Европе или в Китае. Показательно, что Ю Сон-хун (сам — советский кореец и, как показали дальнейшие повороты его судьбы, отнюдь не поклонник Ким Ир Сена) упомянул, что самые активные критики Ким Ир Сена из числа университетских преподавателей ранее учились в СССР и защитили там диссертации [285] .

Именно с университета Ким Ир Сена в конце лета 1957 г. и началось возобновление кампании против «фракционеров», реальных или мнимых сторонников августовской оппозиции. В начале августа в университете прошла партконференция местной организации ТПК. По ее итогам «Нодон синмун» опубликовала большую статью, посвященную опасным идеологическим тенденциям, вскрывшимся в ходе трёхмесячной кампании по борьбе против «фракционеров» и «врагов» в стенах университета [286] . Эту пространную публикацию можно считать первым официальным сигналом об отмене сентябрьских решений, поскольку статья ссылалась только на «решения августовского пленума», как будто бы отменивших их решений сентябрьского пленума вообще не существовало. В дополнение к этому, в этой статье — впервые после почти годового перерыва — были открыто названы «фракционерами» Чхве Чхан-ик, Пак Чхан-ок и другие ключевые участники августовского выступления. В «Нодон синмун» объяснялось, какие именно планы имелись у реакционеров: «Говоря о "допустимости фракций" они стремились подвести теоретическую базу под собственные фракционные действия; пользуясь завесой красивых фраз о "свободе дискуссий" и "свободе научных группировок", они стремились организовать антипартийный заговор» [287] . Университетские либералы, которые в условиях кажущихся послаблений попытались поднять вопрос о свободе академических дискуссий, были в центральной газете названы «цепными псами фракционеров». Как легко догадаться, эта характеристика имела для них самые печальные последствия.

По словам зам. министра образования Чан Ик-хвана и ректора университета Ю Сон-Хуна, среди жертв кампании был и известный историк, член Академии наук КНДР Ли Чхон-вон (один из отцов-основателей корейской марксистской историографии), многие другие ученые и преподаватели, а также до ста студентов и аспирантов [288] . Другой высокопоставленной мишенью кампании в университете стал Хон Нак-ун, секретарь парторганизации университета. Не позднее октября 1956 г. он был обвинен в связях с Чхве Чхан-иком (который в то время официально считался оправданным!), и затем изгнан со своего поста (в августе 1957 г.

«Нодон синмун» называла его «идеологическим изменником») [289] . Однако Хон Нак-ун проявил неожиданную строптивость. Когда его вызвали на собрание, он вместо того, чтобы раскаиваться, начал упрямо защищать свои «антипартийные взгляды». Немного позже северокорейский участник того собрания с негодованием вспоминал: «[Хон] на партсобрании выступал, но от своих идей не отказался: о повышении жизненного уровня народа, о развитии внутрипартийной демократии в ТПК и т. п.» [290] . Действительно, с осени 1956 г. подобные идеи в КНДР все чаще воспринимались как крамольные.

Типичной представляется судьба заведующего кафедрой марксизма-ленинизма Сон Кун-чхана. Хотя он и не был особо значительной фигурой, его имя встречается в нескольких разрозненных документах, позволяющих реконструировать события его жизни в 1956 г. и 1957 г. В январе 1957 г. Сон Кун-чхан жаловался советскому дипломату на «идеологически вредные» тенденции среди студентов, вернувшихся из Венгрии [291] . К маю его уже подвергли критике за якобы выраженную им поддержку оппозиции (по-видимому, из-за доноса студентов) [292] . Позже Сон Кун-чхан был исключен из партии, в августе о нем крайне неблагоприятно отзывалась «Нодон синмун», а в начале сентября его арестовали как «фракционера», то есть сторонника августовской оппозиции (к концу 1957 г. принадлежность к «фракционерам» рассматривалась как достаточное основание для ареста) [293] . Такой сценарий был вполне типичен для того времени.

Чистки не ограничились научными работниками и интеллигенцией, и летом 1957 г. среди правящих кругов Северной Кореи развернулась самая серьезная из всех пережитых ими репрессивных кампаний. Эта чистка была гораздо масштабнее кампании против внутренней фракции, которая проводилась в 1953–1955 гг. «Собрания критики» и «идеологические проверки» проходили по всей стране. Эти специфические формы публичного унижения развились в Северной Корее под явным влиянием маоистского Китая, но имели и свои местные особенности. В обоих случаях жертва, обычно партийный руководитель или чиновник относительно высокого ранга, вызывался на расширенное заседание парторганизации, все участники которого были обязаны «критиковать» жертву. Когда страсти накалялись, разрешалось и даже поощрялось применение физических «мер убеждения», так что нередко собрание превращалось в избиение в самом буквальном, физическом, смысле слова. Обычно это продолжалось несколько дней, иногда и недель подряд. Например, один из преподавателей Центральной партийной школы, Ха Гап в начале ноября 1957 г. покончил жизнь самоубийством после месяца подобной «критики», которая была вызвана его былыми близкими отношениями с Со Хви [294] . Подобные формы внесудебного «правосудия» приобрели печальную известность во времена «культурной революции» в Китае. В Корее же использование собраний критики достигло пика популярности раньше, в конце 1950-х гг. Надо отметить, что такая практика весьма отличалась от сталинистской традиции: в Советском Союзе от жертвы репрессий не требовали «самокритики» и не подвергали многодневному публичному унижению со стороны бывших коллег. За некоторым исключением, жертв сразу отправляли в тюрьму, и уже там они получали свою долю унижений и пыток.

Именно в ходе этой кампании обычной практикой в КНДР стали публичные казни. У нас нет сведений о том, что среди жертв публичных расстрелов были и «фракционеры», хотя полностью исключать этого нельзя. Однако сам факт возрождения публичных казней является еще одним признаком отхода Северной Кореи от советских образцов. Даже при Сталине советская судебная система, при всех принципиальных различиях с Западом, в целом всегда копировала, хотя бы и поверхностно, внешние формы и традиции западного судопроизводства. Сталинские спецслужбы убивали людей в массовом порядке, но, как правило, пуле в затылок предшествовал суд, пусть формальный и необъективный, но с официально назначенными судьями, с прокурором и, как правило, адвокатом. Публичные казни были допустимы только в исключительных случаях (на фронте или иногда в лагерях). Это обстоятельство, скорее всего, показывает, что политическая культура сталиниской эпохи питала некоторое уважение к традициям европейского Просвещения и, соответственно, к общепринятой юридической процедуре. Стремление соблюсти внешние формы «просвещенного правосудия» являлось следствием специфической традиции советского коммунизма, его разночинно-демократических корней, которые уходили, с одной стороны, к радикальным российским демократам времен Чернышевского и Писарева, а с другой — к весьма близким им по духу европейским левым радикалам времен Парижской Коммуны и даже революций 1848 г. в Европе. Новорожденный «национальный сталинизм» Восточной Азии, изначально более националистический и в куда меньшей мере впитавший европейские традиции, мало заботился о сохранении этих формальностей, восходивших ко временам идейной молодости марксизма. Частью этого стал и постепенный отказ от ритуализированных показательных процессов, столь характерных для СССР сталинских времен. В восточноазиатском варианте «правосудие масс» тоже было публичным, но его организаторы не стремились создать впечатление, что они соблюдают все юридические формальности, унаследованные от старого режима.

Таким образом, главными жертвами репрессивной кампании оказались партийные работники, обвиняемые в действительных или мнимых связях с Чхве Чхан-иком и иногда с Пак Чхан-оком, то есть обычно принадлежавшие к яньаньской фракции (советские корейцы поначалу избежали чисток). Как в октябре 1957 г. заместитель председателя пхеньянского комитета партии Ли Тэ-пхиль рассказывал Титоренко, «в отдельных парторганизациях города сейчас проходят такие собрания (конкретно не назвал где). Цель их — разоблачить перед членами партии фракционистов данной парторганизации, раскрыть их связи с главными фракционистами, определить отношение каждого члена партии к фракционистам, поднять классовое сознание, выявить колеблющиеся элементы. Особенность этих собраний состоит в том, что наряду с разоблачением фракционистов они проводятся с целью выявления контрреволюционеров. В послевоенные годы в Пхеньян, сказал тов. Ли, пробрались реакционные элементы, которые в годы войны работали на американцев и лисынмановцев, убивали невинных людей и т. д.» [295] Последнее замечание показывает, что кампания по борьбе с оппозиционерами начала принимать новое измерение. Нежелательные элементы теперь объявлялись не просто оппозиционерами, выступившими против воли партии — некоторые из них оказывались вражескими агентами, которые «работали на американцев и лисынмановцев, убивали невинных людей». Показательно, что единственной организацией, которую Ли Тэ-пхиль прямо упомянул в качестве гнезда «шпионов и вредителей», опять-таки оказался университет, «где среди студентов из Южной Кореи несколько человек оказались контрреволюционерами и шпионами».