На этом фоне 27 августа 1957 г. состоялись первые послевоенные выборы в Верховное Народное Собрание КНДР. Сами по себе эти выборы не имели практического значения, поскольку проводились они по испытанной сталинистской схеме «один кандидат на одно место». К тому же в Северной Корее тогда использовалась система двух урн — отдельно для бюллетеней «за» и «против» официальных кандидатов: если избиратель был настолько храбр (или наивен), чтобы решиться голосовать против правительственного кандидата, и направлялся к предназначенной для этого урне под бдительным взором местных кадров, то он сразу попадал в черный список. Результат был предсказуемым — 99,92 % (начиная с последующих выборов 1962 г. Ким Ир Сен ввел и вовсе уникальную традицию: в КНДР стали официально утверждать, что в очередных выборах приняло участие 100,0 % зарегистрированных избирателей, и при этом 100,0 % из них проголосовало за правительственных кандидатов!). Хотя выборы были явным фарсом, а «выборные» учреждения — политически беспомощными, сам факт их проведения имел символическое значение. Это были первые выборы с 1948 г., и их проведением руководство КНДР стремилось продемонстрировать, что оно пользуется поддержкой населения. Ким Ир Сен с гордостью провозгласил в своем выступлении 27 ноября 1957 г.: «Иностранные гости, недавно посетившие нашу страну, были удивлены, что в нашей стране проведены выборы, в то время как кое-где (в Венгрии. — А. JI.)происходит антиправительственное восстание и ситуация принимает серьезный оборот».

Выборы имели и еще ряд примечательных особенностей. Из тех 527 депутатов, что были избраны в ВНС в 1948 г., только 75 были переизбраны в ВНС во второй раз в 1957 г. Такая высокая степень ротации показывает, как сильно изменился состав северокорейской элиты [371] . Во-вторых, Верховное Народное Собрание 1957 г. было значительно меньшим по численности, по сравнению с ВНС созыва 1948 г.: в его состав входили всего лишь 215 депутатов. Северокорейские лидеры отказались от формальных претензий на общенациональное представительство, поэтому ВНС 1957 г. в отличие от своего предшественника не включало в свой состав так называемых «представителей Южной Кореи», якобы «нелегально избранных» на Юге — отсюда и его меньшая численность. Еще одним знаменательным признаком политических перемен было отстранение Ким Ту-бона, который с 1948 г. стоял во главе Верховного Народного Собрания и формально являлся главой северокорейского государства. Выборы состоялись всего за несколько месяцев до его формальной опалы и бесследного исчезновения, но было уже ясно, что политического будущего у патриарха корейских коммунистов нет. В 1957 г. пост председателя ВНС занял хорошо знакомый нам Чхве Ён-гон, который и оставался на этой важной в символическом плане, но политически незначительной должности вплоть до самой своей смерти в 1976 г.

Кроме того, в 1957 г. произошла самая знаменитая из той бесконечной череды мобилизационных кампаний, которые впоследствии стали столь типичными для северокорейского общества. Именно тогда началось широко разрекламированное «движение Чхонлима». Названо оно было в честь легендарного крылатого коня корейских сказок, который одним прыжком преодолевал расстояние в тысячу ли (около 300 км). Можно предположить, что изначально это движение являлось подражанием советским схемам, в первую очередь начавшемуся примерно в то же время движению «бригад коммунистического труда», которое широко пропагандировалось советской прессой с конца 1958 г. Впрочем, куда более явными были, опять-таки, китайские влияния, так что вскоре «движение Чхонлима» превратилось в несколько ослабленное северокорейское подобие китайского «большого скачка». Людей побуждали работать все больше и больше, делать все возможное для выполнения высоких (часто — совершенно нереальных) производственных планов. Необычайно интенсивная пропаганда создавала на рабочих местах атмосферу исключительного напряжения, которая во многом напоминала ситуацию на передовой во время войны.

Сохранившиеся свидетельства дипломатов, которым довелось посетить «великие стройки Чхонлима», не оставляют сомнений в том, каким именно образцам следовали организаторы этого движения в 1958–1959 гг. Как и в маоистском Китае времен «большого скачка», руководство всех уровней обещало достичь невероятного рывка в производстве за неправдоподобно короткие сроки. Местные чиновники соревновались в том, кто возьмет на себя более дерзкие обязательства, и казалось, что никто из них не замечал явной невыполнимости многих обещаний. Например, венгерским дипломатам сообщили, что сельхозкооператив деревни Кончхон обязался довести в 1959 г. урожайность до 410 центнеров риса и 108 центнеров кукурузы с гектара. Цифры эти являются достаточно фантастическими сами по себе (нормальной среднемировой урожайностью риса в наше время считается 35–40 центнеров с гектара). Однако они начинают казаться совершенно фантастическими, если учесть, что в 1957 г. урожайность в том же самом кооперативе составила соответственно 45 центнеров риса и 23 центнера кукурузы с гектара. Таким образом, подразумевалось, что урожайность будет повышена примерно в десять раз! [372] 20 ноября 1958 г. Ким Ир Сен заявил, что в 1959 г. Северная Корея по выпуску продукции сможет… сравняться с Японией (явное влияние заявлений Мао, который тоже грозился догнать Англию, но хотя бы отводил на это несколько больше времени — 15 лет) [373] . Конечно, Япония 1959 г. еще не была тем индустриальным гигантом, каким она стала спустя десятилетие, но все равно подобное заявление было откровенно фантастическим.

Единственным способом для достижения этих результатов представлялась всеобщая трудовая мобилизация. Подразумевалось, что «сознательные» массы смогут совершить чудеса, если только они будут работать с полной самоотдачей и на пределе собственных физических возможностей. Действительно, конец 1950-х гг. для всех корейцев был временем изнурительного труда, хотя нельзя исключать и того, что этот труд многими тогда воспринимался как необходимость на пути к процветанию. Восточноевропейские дипломаты, которые с некоторым недоумением наблюдали за всем происходящим, писали, что четыре-пять часов дополнительного неоплачиваемого труда после обычного рабочего дня стали нормой. Вполне в духе Мао на физические работы бросали всех: в сентябре 1958 г. ряд министерств и ведомств, включая Министерство металлургии, отправили 50 % всех своих чиновников на производство [374] . На стройки мобилизовывали студентов, домохозяек, школьников. Д. Я. Ли, выходец из семьи советских корейцев, который как раз в 1958 г. стал студентом физико-математического факультета Университета Ким Ир Сена, вспоминает: «После окончания я поступил на физико-математический факультет Ким Дэ (Университет Ким Ир Сена. — А. Л.).Однако настоящей учебы не было: почти все время мы проводили на работах. Строили, в частности, Тэсонсан под лозунгом «Построим самый большой в Азии парк!». Копали, сажали деревья. Работали с утра до вечера, но обстановка энтузиазма была вполне искренней. В газетах постоянно публиковали цифры, из которых следовало, что экономика КНДР будет и дальше расти невиданными темпами, и в обозримом будущем даже обгонит СССР. Основания для этого находили в темпах роста первых послевоенных лет — действительно, очень высоких» [375] .

Совершенно маоистскими были попытки наладить производство металлов и цемента в примитивных условиях. 10 ноября 1958 г. венгерский дипломат сообщал своему руководству: «В соответствии с китайским примером, всюду строятся малые местные доменные печи и печи для производства цемента» [376] . Неудивительно, впрочем, что вскоре Чон Иль-ён, высокопоставленный партийный функционер, в беседе с дипломатами признал, что качество выплавленного таким образом металла оставляет желать лучшего [377] . Как и в Китае, попытки поставить доменную печь в каждом поселке означали лишь нецелесообразную трату сил и средств.

«Движение Чхонлима» с его явным маоистским оттенком означало перенос центра тяжести с материального стимулирования на стимулирование идеологическое. Этот «дешевый» подход мог казаться оправданным в условиях послевоенной Северной Кореи, с ее хронической бедностью и нехваткой ресурсов. Подобные методы «идеологической мобилизации» применялись и в сталинском Советском Союзе (достаточно вспомнить про стахановское движение 1930-х гг.), но наиболее широко этот политический и социальный прием стал использоваться в Китае времен Мао. Впрочем, несмотря на все пропагандистские заявления того времени, результаты подобной политики в Корее оказались менее катастрофическими, чем в Китае. Надежды на то, что «трудовой энтузиазм» сумеет компенсировать нехватку опыта и ресурсов, оказались иллюзорными. Тем не менее «движение Чхонлима» было еще одним подтверждением того, что КНДР начала постепенно отходить от «ревизионистских» идей хрущевского СССР, где власти, хотя неохотно и непоследовательно, стали отказываться от своих изначальных надежд на идеологические средства поощрения и постепенно пришли к мысли, что без соответствующей оплаты труда люди хорошо работать не будут — по крайней мере, если речь идет не о коротких «штурмах» во имя четко поставленной и всем понятной тактической цели, а о систематическом многолетнем труде.

Новые веяния, как всегда, нашли свое отражение в литературе и искусстве. Как уже говорилось выше, короткий период 1956–1958 гг., несмотря на происходившие тогда преследования талантливых писателей из Южной Кореи, был самым либеральным временем в истории северокорейского искусства. Официальное требование покончить со «схематизмом» было воспринято писателями и деятелями искусства как разрешение творить более свободно, с меньшей оглядкой на идеологические предписания. Однако этот период относительной свободы продлился недолго. С конца 1958 г. самыми популярными лозунгами литературной политики стали «воспитание всадников крылатого коня Чхонлима» и «борьба против ревизионизма» (в последнем лозунге все чаще слышался намек на Советский Союз и «разлагающее» советское влияние). На практике это означало, что на писателей и художников снова налагались жесткие политические ограничения, что период относительной терпимости по отношению к идеологическим вольностям заканчивался. От деятелей искусств теперь требовалось прославление партии и вождя, а также обличение «классовых врагов» и их «ревизионистских прихвостней» [378] .