Я спросила Екатерину Васильевну, где ее личное оружие. Она ответила:

— Мы — служба милосердия… Наша задача восстанавливать, наше оружие — скальпель, бинт, шина, жгут и непременно сострадание… Но бомбы и снаряды на нас тоже падают; были случаи с другими медсанбатами, когда просочившиеся фрицы нападали и вырезали, убивали медиков и раненых… В такой ситуации и мы будем стрелять — обучены. Мы вообще-то уже обстрелянные на «невском пятачке», на левом берегу Невы… А тебе не страшно здесь?

— В Ленинграде тоже страшно было: фашист у Нарвских ворот, бомбежки, обстрелы, голод, холод. Страшнее ли здесь — я еще не знаю. Вот поправлюсь скоро, и кажется, что… Я так не хочу отсюда уезжать!!!

— Наши условия не для твоего здоровья… А что так рано замуж-то вышла? Когда успела? Сколько тебе лет? Свекровь-то ты когда-нибудь видела? Какая она — не обидит невестку?

Мне так хотелось сказать доброй женщине правду о моем «замужестве», но промолчала…

День отправки в госпиталь. Комбат Алексин, начальник штаба Скуратов и старшина Бодров оформили приказ о зачислении меня солдатом медсанбата, Зинаида Николаевна написала историю болезни, зав. складом принес выцветшую, б/у гимнастерку, огромные кирзовые сапоги, кусок хлопчатобумажной ткани защитного цвета, который девочки быстро превратили в юбку: шов сбоку, а наверху продернут бинт вместо резинки. Чулки изобразили из обмоток. Сделали короткую стрижку — ершик (волосы выпадали очень). На ремне пришлось прокалывать дополнительные дырочки. Шинель, видавшая виды, дважды обернулась вокруг тощего тела, пилотка опустилась на глаза, на уши. Когда я вышла из укрытия, где меня обряжали, «народ» безмолвствовал, оценивая новоиспеченного солдата. Старшина Бодров, удерживаясь от смеха, посоветовал застегнуть шинель на крючки и затянуть талию ремнем. Исполнили. Получился кафтан со сборками. Попробовала шагнуть — ноги выскакивали из сапог сорок второго размера. Намотали портянки — могла шагать… Сдерживая смех, старшина Бодров сказал: «Ты уж извини, но выглядишь ты как зимний пленный фриц… Ничего, поправишься!..» Позже девчонки вспоминали: «Да, вид ты имела тот-с: заторможенный дистрофик, черные подглазья, желтизна на лице… и этот наряд…»

Машину подали. Раненых разместили в кузове, меня — в кабину, как сопровождающую раненых, — все истории болезней у меня. Все желают счастливого пути. Появился Сергей Михайлович Морозов, но он остановился в стороне с комбатом. Недалеко от машины Клава Китаева («Китайчонок») что-то тихо говорит девчонкам, кося взглядом в сторону Морозова.

Услышала Клавин ответ Дусе на вопрос о чьей-то должности:

— Ее муж — уполномоченный Особого отдела в артполку… странный лейтенант, неулыбчивый, всегда выдавал себя за холостяка, а оказалось — женат… А еще месяц назад он оказывал повышенное внимание Лариске… Вот и верь после этого мужчинам… Лариска тогда справки у знающих людей наводила — по документам холост…

К машине подходил Морозов, Дуся на Клаву зашикала:

— Идет! Замолчи! Тебе-то какое дело?! Бывают браки и незарегистрированные…

Так я впервые узнала, кем служит С. М. в дивизии. Я ведь ничего не знала о нем.

Сергей Михайлович со всеми и со мной тоже «поручкался», спросил шутливо:

— Ну, как тут мой подкидыш у вас себя чувствует?

Ответила Клава:

— Оживает понемножку… Выправим до первозданного вида… Сергей Михайлович, а вы человек скрытный — не говорили, что жена в блокаде, мы числили вас в холостых. Ха-ха-ха! А ведь это опасно для нашего брата, вернее, сестры… Ха-ха!

Морозов мрачно отшутился:

— Всякое в жизни бывает: и у девушки муж умирает, и она числится во вдовушках… — И ко мне: — До свидания, подкидыш! Если задержат в госпитале — навещу.

…Армейский госпиталь. Тоже в лесу. В ряд большие палатки; на территории все расчищено, идеальный порядок. Среди встречающих хирург Порет (я его сразу узнала — З. Н. мне его обрисовала). Шофер вручил ему истории болезней, выгрузили раненых, а я не выхожу из кабины, страшно — вдруг отправят в тыл?!.

Хирург пересчитал раненых, истории болезней:

— Здесь лишняя история болезни, в чем дело?

Я выползла из машины и предстала во всей «красе».

Он:

— Где получили такое истощение? Из Ленинграда, что ли?

Я подала ему записку от Алексина и З. Н.

Он:

— У меня глаз наметан… Все понятно… Раненых — в сортировочную! Больную — в госпитальную палату!

Это происходило 29 марта 1942 года.

Госпитальная палата. На носилках (носилки на козлах) — раненые. Не все лежачие, есть на костылях, большинство — раненные в руки — «самолеты»: от плеча до пальцев — гипс. Мои носилки почти при входе в палатку, в углу, их занавесили простыней. Осмотрела женщина-врач — милая, внимательная. Зашел Порет, она сказала обо мне:

— Без рентгена можно сказать, что требуется длительное лечение и лучше бы — в тыловом госпитале.

Порет распорядился:

— Ее МСБ прислал на обследование, и просят вернуть им.

Порет объявил раненым:

— За простыней — человек из блокады… Истощение… Никто из вас не должен давать ей еды, если даже она будет просить у вас… — Разъяснил, почему это опасно: — Истощение, осложненное легочным заболеванием…

На другой день рентген — врач даже присвистнул. Началось лечение. Откачивали экссудат. Диагноз — экссудативный плеврит, запущенный. Врач сказала, что надо упорно лечиться, иначе это перейдет в туберкулез. Но я не думала о хвори, не придавала ей значения. Абсолютная вера в выздоровление — такая же, как в Победу над врагом. Но вот есть мне хотелось ужасно. С каждым днем аппетит зверел все больше. Меня кормят отдельно — четыре-пять раз в день, малыми порциями: кашка, яйцо, масло, белый хлеб. И даже принесли бутылку кагора, велели добавлять в чай. А я хочу щей и хлеба, чтобы поесть досыта… Завидую раненым — у них щи, хлеб… Стало казаться, что в Ленинграде я меньше думала о еде, чем здесь…

Кагор не идет, даже тошнит от него. Старалась уйти в сон — недосып большой у меня из-за кашля и удушья. Здесь кашель приглушили, и я могу спать лежа.

Врач при обходе неизменно интересуется моим аппетитом. Обещает каждый раз в ближайшие дни увеличить порции и разнообразить меню, интересуется, чего бы я хотела поесть.

Я прошу щей и хлеба («котелок щей и буханку хлеба») и обещаю, что буду «всю жизнь за вас Бога молить!».

— Пока нельзя… Скоро будет можно.

Принесли еще бутылку кагора, теперь под нарами — две бутылки вина. Раненые знают об этом и постоянно шутят об обмене: кагор на щи…