Когда они вошли в холл, молодой человек с тонким, холодным и отрешенным лицом, втиснул Джою в руку листовку.

— Вы в горящем доме, — сказал он, — и единственный пожарник — это Иисус Христос! — Скомкав, Джой сунул бумагу себе в карман.

— Вы только взгляните на этот потрясающий холл, — сказал Таунсенд П.Локк.

Холл в «Европе» походил на ряд аркад в любительском театре. Один угол был отгорожен и занят моментальной фотографией для паспортов, в другом углу размещались призывы клуба здорового образа жизни и тому подобное; тут же располагался целый ряд игральных и торговых автоматов, из которых можно было извлечь печенье, безалкогольные напитки и сигареты. Пол был из выщербленных плиток, которые недавно протерли мокрой тряпкой, оставившей грязноватые подтеки и легкий запах аммиака. Портье, маленький, седой, незаметный человек, казалось, был поставлен на этот пост из-за своей способности давать понять гостям, что его совершенно не интересует их появление или уход.

Они вошли в медленный скрипящий лифт, и Таунсенд П.Локк болтал всю дорогу на пятый этаж и продолжал разговаривать, пока они шли по холлу: «…и Макдональд, и Централ-Парк, и Гринвич-Вилледж, и всюду свет, и вокруг миллионы иностранцев со всех концов света…» Он перечислял те качества Нью-Йорка, которые доставили ему наибольшее удовольствие: «…тут до тебя никому совершенно и абсолютно нет никакого дела, понимаете? Тут у меня совершенно изменилось ощущение времени. А Чикаго, должен вам сказать — далеко не тот город, в котором живут только коровы. Но тут, понимаете, каждая секунда на счету! Слушайте! Слушайте! Вы прислушайтесь к себе! Время — это великий колосс, и он шагает по Бродвею! Разве вы не слышите, как оно приближается?»

Они стояли у окна в гостиной номера Локка, глядя на 42-ю улицу. Уже были слышны звуки, о которых шла речь. Шел густой грохочущий рев, словно многомиллионная масса людей и машин, обитающих на острове, слилась в едином ритме и заговорила одним голосом, который доносился с огромной силой.

— И мы с вами, — сказал Локк, — часть его. Разве это не восхитительно? Вы только подумайте об этом — ваше сердце отбивает четкий ритм, и лучи всех прожекторов этого театра устремлены на вас, и с ревом мчатся машины — и оп! Нет сил даже представить себе! Хотите выпить? У меня есть прекрасный джин. Но если вы предпочитаете что-то еще, вам принесут. Может, вы пьете только текилу, или ирландское, или саке. Только скажите.

— Джин — это отлично.

— Нет, я в самом деле считаю, что это потрясающе и восхитительно, — продолжал Локк, — как течет время в Нью-Йорке. Но с другой стороны, оно вызывает такое беспокойство, что у меня буквально земля плывет под ногами. Понимаете, я настойчивый мальчик, и, когда речь заходит о времени, у меня буквально волосы встают дыбом. Например, в Чикаго меня часто охватывает ощущение, что на самом деле время остановилось двадцать лет назад! И что все происшедшее с тех пор — просто какая-то чудовищная ошибка. Разве это не ужасно? С этой точки зрения мне представляется гротескным убеждение, что где-то в мире есть некий джентльмен со светлыми волосами, которого вы видите перед собой. Он не существует! Была война, был молодой человек в форме, красивый, как только можно быть красивым, с густыми черными бровями — и, скорее всего, он погиб на войне. Но он остался жив. В небесной канцелярии произошла какая-то идиотская ошибка, и он по-прежнему здесь! Разве это не забавно?

— Ладно, хватит обо мне. Я и так болтаю весь вечер. Вот ваш напиток. А теперь я хотел бы послушать о вас и о том, как вы живете на Западе. Но первым делом я должен вам кое в чем признаться: Запад оказывает на меня потрясающее воздействие — его просторы и его романтика; это общество, созданное людьми — перекати-поле, затянутыми в грубую кожу. Так что, понимаете, если даже вы и не самый прекрасный человек — которым, не сомневаюсь, вы являетесь, одаренный, чувствительный и во многих смыслах необычный — но даже если вы не были бы таковым, я тем не менее, все равно чувствовал бы к вам такую, такую, такую… — он несколько раз приложил руку к сердцу, словно там в груди был магнит, державший при себе нужное ему слово —…привязанность! — Он торжественно вытянул руки вперед, словно демонстрируя на ладонях эту самую привязанность. — Просто потому, что вы явились с великого Запада. Моя матушка разделяет со мной мои убеждения, в самом деле, и она будет бесконечно обожать вас, и, когда она позвонит — он посмотрел на часы — примерно в половине десятого, я хотел бы, чтобы вы взяли трубку и сказали: — Привет, Эстелл, я… как вас зовут?

— Джой.

— Привет, Эстелл, я Джой. Все Таунсенды — очень хорошие ребята. Или что-то в этом роде. Я представлю вас, я скажу, то вы ковбой, в она будет просто в восторге. Девяносто четыре года! А какой ум! Как стальной капкан! Могу ли я рассказать вам, что я сделал для нее в день рождения? О, вы только послушайте меня! Вы и представить себе не можете, что я однажды сделал для своей дорогой старушки, не так ли?

— Ну да, черт побери, — сказал Джой. — И хочу услышать об этом.

Джой чувствовал, что непрерывная болтовня этого типа дает ему какое-то преимущество. Ему нужно было подумать. Спутник вызывал у него представление о деньгах, может, не о миллионах, но их хватало. Джой предположил, что он выбрал этот отель, предпочтя его остальным, потому что он предоставлял ему свободу удовлетворять свои особые желания. Теперь они уже сидели — Джой на диване, а Локк на стуле, который он поставил спинкой к себе. Джой постарался прикинуть, сколько времени еще будет продолжаться эта болтовня, прежде чем этот тип неизбежно переберется на кушетку, положит ему руку на колено и т. д. — и какую стратегию ему избрать, чтобы добраться до своей цели. Сразу выдать ему деловое предложение? Пуститься в неопределенные разговоры типа не-сделаете-ли-мне-одолжение? В мужчине было что-то привлекательное, но он старался не обращать на это внимания. Чем проще подходить к делу, тем легче его решать.

— …и тут появляется струнный квартет. Представьте себе — старая леди лежит себе на постели, ресницы у нее подкрашены голубым, волосы в мелких кудряшках — сам занимаюсь ее прической дважды в неделю и тут у ее ног появляется Венский струнный квартет и играет ей «Счастливого дня рождения!»

Локк запел, изображая хор, который исполнил последние строчки поздравления: «Счастливого дня рождения дорогой Эстелле, счастливого дня рождения!»

— О, Господи! — В его ярко-голубых глазах стояли слезы. — А предыдущим вечером они играли Бетховена для двух с половиной тысяч человек! Вот, что я для нее сделал. Я хочу сказать, чем еще можете вы порадовать женщину, которая на двадцать лет пережила свое время? Конечно, и м о я жизнь становится богаче. О, как вы добры к Эстелл, говорят люди. Чепуха, говорю я им, я добр по отношению к себе! — Это было сказано со всей силой убедительности. Несколько успокоившись и притихнув, он склонился вперед и сказал: — Разрешите мне объяснить: моя мать была исключительно редким созданием, одаренным сверхъестественной чувствительностью. Удовольствие от ее общества стоило любых жертв. Я не хочу ее переоценивать, но, если бы мог описать мою мать так, как она этого заслуживает, со всей серьезностью, боюсь, я был бы обвинен в чрезмерных преувеличениях. Посему я обычно молчу на эту тему, молчу как камень, по той простой причине, что средний человек, имеющий весьма отдаленное представление об истинных возможностях человеческого духа, не в состоянии уяснить… Например, позволю прервать самого себя, не раз мне доводилось слышать, и даже от самых близких друзей — и это очень печально, вы не можете поверить, — но такие отношения, которые я описываю, эти лица называли «болезненными». И знаете, почему? Потому что я не женился! Ну, так я не нашел никого, и почему, ради Бога, я должен идти на это?