— Есть у меня одна мыслишка, — говорю я.

— Я так и знал, — говорит он.

— Но хотелось бы знать сперва твою идею.

— Ты знаешь ее, — говорит он. — Я хочу жениться.

— Ты кому-нибудь уже об этом говорил? — спросила я.

— Нет.

— Госпоже Тим?

— Нет, нет.

— Прокурору?

— Тоже нет.

— А почему мне сказал?

— Мне показалось…

— Что показалось?

— Что ты лучше знаешь, что мне нужно.

— Возможно, — говорю.

— В моем возрасте… — сказал он.

— Видели мы и постарше, — говорю.

— Да и я тоже, — говорит он.

— Надо знать хоть, в каком вкусе ты хочешь.

— Не важно, в каком вкусе. Одно условие: она не должна быть вышивальщицей, — сказал он и повернул стул так, чтобы сидеть ко мне лицом.

Я некоторое время работала иголкой между петельками носков, потом подняла голову, сняла очки и потерла веки, чтобы удобнее было смотреть ему прямо в лицо (вернее, то, что я называю «смотреть в лицо») сквозь пальцы.

— Естественно, — говорю я.

— Почему естественно? — спрашивает он.

— Тебе ничего вышивать не надо, — говорю ему.

— Да, приблизительно так, — отвечает он.

— А ты останешься здесь? — спросила я.

— Бунгало, — отвечал он. — Это не противоречит твоей мыслишке? — спросил он, поскольку я молчала.

— Вполне, — отвечала я.

— Чтобы она не была вышивальщицей, — сказал он еще раз, — или что называют «досточтимой супругой».

— А как ты себе представляешь досточтимую супругу? — спросила я.

— Портрет в рост, — ответил он.

— Согласна, — сказала я.

— Я оштукатурю стены, — сказал он. — Так будет чище и теплее, но мне не нужен человек, гордящийся своим домом.

— У тебя будет хороший интерьер, — говорю я.

— У нее будет все, что она захочет, — говорит он, — но я не хочу, чтобы меня окружали.

(Из-за намеков Ланглуа я сразу подумала о вышивальщице и о том складе мебели, где она жила, где можно было увидеть все, чем она, должно быть, окружала человека, изображенного на портрете в рост. В то же время я подумала о самых разных способах окружать, начиная с перламутровых гор и до льняных гардин, включая столы, сверкающие хрусталем, и трех маразматиков, расхаживающих под ручку.)

— Естественно, — говорю я.

— Сегодня ты все находишь естественным, — сказал он.

— А разве в этом есть что-то неестественное? — сказала я.

— Нет, отчего же, — отвечал он.

— Ладно, — говорю, — значит, надо, чтобы это была женщина с жизненным опытом.

— Что называется «соответствующего возраста», — сказал он с усмешкой.

— Не обязательно, — сказала я (выбирая при этом иголки и проверяя ушки на свет). — Есть ситуации, когда женщина очень быстро набирается опыта.

— Лишь бы она не была слишком требовательной, — сказал он.

— Именно в этом отношении годы боевых действий, о которых я говорю, засчитываются один за два, — сказала я. — Сколько тебе лет?

— Ты сама знаешь.

— Назови число.

— Пятьдесят шесть.

— Тридцатилетняя подойдет?

— Даже тридцатипятилетняя.

— Не советую тридцатипятилетнюю, — говорю я. — В этом возрасте женщины становятся сентиментальными.

— Ну тогда тридцатилетнюю, — говорит он, — могла бы найти такую?

— Запросто, — ответила я.

В тот день мы больше об этом не говорили.

Другой разговор состоялся примерно в тех же обстоятельствах и опять в начале зимы; он — верхом на стуле, я — рядом, на моем низеньком стульчике. Он смотрел, как падают снежинки, а я разглядывала фланелевый жилет, чтобы зашить в нем маленькие дырочки.

— Это от трубки, — сказал он.

— Ты что, кладешь трубку прямо на свой фланелевый жилет?

— Нет, просто я набиваю ее слишком плотно, и когда зажигаю, немного горящего табака вываливается.

— Набивай поменьше, из одной делай две.

— Или набивай побольше и выкуривай три, — сказал он.

— Почему, — спросила я, — или есть причины спешить?

— Да нет, причин никаких нет, — ответил он. — А кстати, ты не подумала о твоей тридцатилетней женщине?

— А чего там думать, — говорю я. — Если хочешь, можно хоть сейчас поехать за ней.