Самая уничтожающая критика в адрес Николая II была произнесена не Лениным и его сподвижниками. Это сделали наиболее активные и полезные представители его же власти. Одни из них, вроде С. Ю. Витте, заявляли, что ничего более отвратительного для российского престола нельзя себе даже представить, другие, более легкомысленного настроения, объявляли его просто жалким ничтожеством.

Николай знал это, мстил как мог, однако иногда вынужден был приглашать ненавистных ему людей во власть, чтобы вытащили из очередной выкопанной им самим ямы.

Мстил своеобразно, как недавно обиженные на свою жизнь демократы мстили коммунистам: громя Россию.

А она катилась к войне и революции. Именно вместе.

Ленин, аки манны небесной, ждал европейской войны, вожделенно писал о ней задолго еще до начала. Потому что не сомневался: Россия при Николае ее проиграет и доведенный этим и предыдущей жизнью народ, будучи уже вооруженным, восстанет против режима. Дальше, дело революционной техники.

Первая мировая война, в которой у России не было ни одного реального интереса, стремительно надвигалась.

Вырождение всегда обладает одним и тем же смертельным качеством, достоверно уже научно установленным: комплексом самоубийства. Николай много лет непосредственно от этого комплекса зависел. Гасил алкоголем.

В реальной жизни, вообще говоря, указанный комплекс не означает поглядывания на ружье на стене или на яд в аптечке. Комплекс самоубийства, по сути, — мазохистская установка на весь план человеческих действий. Это — нелюбовь и неприятие жизни, всех двигающих и развивающих ее форм. Она не только сопровождается внутренним равнодушием к высоким целям, но видит в них свое собственное опровержение. Но, как мы отметили, комплекс самоубийства отнюдь не предполагает стремления побыстрее к самоубийству прибегнуть. С ним стараются подольше прожить (с самосохранением так просто не сладишь), черпая удовольствия в черных и грязных психо-эмоциональных оттенках.

К слову, наша убогая, обворованная под ноль интеллигенция, которая все еще боится какого-то там «возврата прошлого», люди именно этого комплекса. Поставившая сама себя, при советском режиме, в крошечные рамки кухонной оппозиции, она приучилась любить условный, а не реальный мир. Упиваясь собственной обидой (и там, где ее вовсе не было, тоже), полюбила себя за страдания, а теперь, получив страдание в полном виде, оказалась к нему вполне адаптированной. Узнала «родное» и склонно продолжать «наслаждения».

Итак, Николай II не поддавался соображениям здравого смысла. Доводы сильных людей из его окружения в принципе не могли повлиять на него. Влияние могла оказать только совершенно неадекватная общим нормам жизни фигура.

Распутин, хватавший космическую энергию большой деревенской лапой, обладал незаурядным ясновидением. Видел многое впереди, в том числе убийство Столыпина. Но если предстоящее убийство премьера его нисколько не волновало (тем более что Столыпин совсем не скрывал, что Распутин ему противен), то увиденное им еще в середине 1912 года произвело на Григория совершенно другое впечатление.

Если бы Распутин увидел только мировую войну, и хотя бы даже поражение в ней России, для него лично это не многое значило.

Распутин увидел расстрел царской семьи. И понял, что война — это его собственная гибель через несомненную уже революцию. Среди расстрелянных он не обнаружил себя, и это значило, что либо его прикончат раньше, либо он все-таки унесет ноги. Такая неопределенность Григорию не понравилась.

Распутин стал ярым борцом за мир. Точнее, за неучастие России в надвигавшейся бойне. Он несколько раз слезно заклинал царицу отклонить страну от войны, угрожая большими бедами ей и ее детям. И та, сообщала об этом своему окружению. царица каждый раз бывала такими сценами очень напугана, но только один раз поговорила всерьез об этом с венценосным супругом.

Николай выслушал снисходительно. Мысль о том, что Россия может проиграть, а не выиграть в будущей войне, показалась ему до того смехотворной, что это успокаивающе подействовало и на Александру. К тому же победа, в которой не сомневались, должна была погасить революционные настроения, а сама война — сплотить и дисциплинировать граждан.

Поняв, что уже не сможет пробить такую стену, Распутин всерьез занялся личным будущим. Именно с 1913 года он переходит с простого мздоимства для кутежей и забав к системной коррупции и начинает перебрасывать деньги за границу. Но особенно активизируется с началом войны, когда военное и продовольственное обеспечение фронта становится главным хозяйственным делом и, соответственно, открывает двери для широкомасштабного воровства. Записки от Распутина идут каждый день и в разные ведомства: тому посодействовать в получении заказа на военные поставки, другого ласково выслушать, третьего назначить… Что-то знакомое во все этом, не правда ли?

О том, какой капитал Распутин на этом сколотил и где он, невостребованный, до сих пор лежит, можно только догадываться. Известно, впрочем, что у Распутина имелась собственная выезжавшая в Европу через Скандинавию агентура.

Известно и кое-что другое.

Односельчане Распутина хорошо запомнили и в следующее поколение передали, что незадолго до его перемещения в Петербург появились у них два очень солидных господина. Вели себя ласково, и отыскав Григория, с последним общались. И хотя господа говорили, что называется, совершенно по-русски, в памяти они остались как: «не иначе, что иностранцы». Помните, у Аракчеева?