Над огнем Тадзаки повесил двенадцать котелков, по шесть в ряд - на два меньше, чем вчера, потому что ефрейторов Хориэ и Минами они уже не досчитались. Котелки троих из командирской хижины, разумеется, тоже были здесь.

Прошло уже более трех месяцев с тех пор, как в этих котелках не было ни грамма риса. Их перестали снабжать рисом уже давно. Во время боев у реки Преак, месяца четыре назад, солдаты еще получали по двести граммов риса в день. Но с того дня, как сражение было проиграно и им пришлось отступить в джунгли, они не видели ни одного рисового зернышка. В пищу пошли батат и таро, тапиока и кокосовые орехи и даже корни бананов, которые они находили на полях местных жителей. Все это они варили, смешав с ботвой батата и листьями диких растений. Но теперь у них даже и этого не было и они питались варевом из травы и листьев. Вот уже почти десять дней они ели только эту горькую, синюю - будто раствор индиго - похлебку.

* * *

Утро в джунглях начинается пением птиц. Верхушки деревьев уже окрашены рассветом, а внизу, на земле, еще так темно, что можно столкнуться друг с другом. Тем не менее солдаты встают, как только начинают щебетать птицы. Мешкать нельзя - в семь часов появляется противник.

С трудом поднявшись, солдаты рассыпаются по джунглям - справить нужду подальше от жилья, - затем выпивают сваренную накануне травяную похлебку и ждут того часа, когда можно будет различить очертания предметов. И тогда поспешно принимаются за дела.

Сегодня утром им предстояло убрать труп ефрейтора Хориэ. Когда наконец начало светать, труп вынесли из хижины.

Его положили на одеяло, расстеленное на опавших листьях. Как и все остальные, Хориэ был одет в шорты и серую от грязи рубашку с короткими рукавами. Синюшные руки и ноги, торчавшие из коротких штанин и рукавов, вздулись, как у утопленника. Волосы на голове выпали, а лицо так сильно отекло, что его совершенно невозможно было узнать, оно походило на маску.

Старший унтер-офицер Есимура, поспешно заворачивавший в одеяло тело покойного, почему-то вдруг вспомнил, что Хориэ слыл в роте мастером рассказывать анекдоты.

Хориэ был старшим сыном сапожника, делавшего тэта{2} в маленьком городке провинции К. Как и ефрейтора Морикаву, его взяли из резерва по чрезвычайному призыву. Утром в день отъезда в армию он проспал - поздно вернулся с прощального вечера или еще откуда-то, а когда проснулся, решил приласкать жену - «Может быть, в последний раз», - но тут вдруг к ним явился гость, и пришлось его принять. Так и уехал Хориэ в армию. Когда он уже был в Центральном Китае, пришло письмо от жены: «Приезжай поскорее, ведь ты так и не обнял меня напоследок». Злоключение Хориэ мгновенно стало известно всем, и он прославился на всю роту. Солдаты поминали этот случай даже здесь, на острове, но вот уже несколько месяцев никто не шутил - голод дошел до крайней точки. И вчера вечером, когда Хориэ скончался, и сегодня утром, когда его вынесли из хижины, никому не пришло в голову даже обмолвиться об этой истории.

Опираясь на руку фельдфебеля Такано, нетвердой походкой подошел поручик Харадзима.

Длинные офицерские брюки и ботинки, натянутые прямо на босые ноги, каска с полотняным козырьком от солнца - поручик Харадзима выглядел вполне пристойно для офицера, но, приглядевшись, можно было увидеть, как опухло и чудовищно пожелтело от акрихина его лицо.

Поручик подошел к солдатам, выстроившимся у ног умершего, отстранил руку Такано и слабым, хриплым голосом произнес:

–  Императорскому дому - поклон!

Солдатам не пришлось даже менять позу. Они так и остались стоять, рассеянно глядя перед собой, обратив лица к северу - к императорскому дворцу. Тело ефрейтора Хориэ тоже лежало головой на север. Утро наконец наступило, и уже можно было различить тонкие стволы худосочных деревьев, тянувшихся вверх, к свету. Поручик Харадзима скомандовал: «Вольно!» - и продолжал хриплым голосом, словно выдавливая из себя слова:

–  Клянемся телом и душою быть верными его превосходительству генералиссимусу.

Солдаты вяло, вразнобой повторяли за поручиком слова клятвы.

–  Душа наша пусть станет частью души его превосходительства генералиссимуса. А тела наши пусть будут руками и ногами его превосходительства генералиссимуса. Клянемся с честью исполнить свой сегодняшний долг, снова пойти в атаку и добиться отмщения. И нет для нас большего блага, чем выполнить свой долг.

Это была «Клятва об отмщении». Ее сочинил командующий японскими войсками. Они не смогли разбить на острове противника, высадившегося в декабре тысяча девятьсот сорок четвертого года, напротив, они сами были разбиты, отступили в джунгли и, поклявшись отомстить, должны были начать самостоятельные действия. Каждый день на утренней и вечерней поверке солдаты произносили «Клятву об отмщении».

Закончив произносить клятву, поручик Харадзима приказал почтить молчанием память ефрейтора Хориэ и сам устало опустился, почти рухнул на землю. Видимо, он с трудом держался на ногах все это время. Его плоские, как листы жести, угловатые плечи тяжело опускались и поднимались - дышал он с трудом. Поручик мог бы и не приходить на поверку в таком состоянии, но он был выпускник кадетской школы и хотел до последней минуты быть примером для низших чинов - поддержать в них стойкость духа.

Солдаты, не обращая внимания на сидящего поручика, вновь принялись за свои дела. Ефрейтор Узки и старший ефрейтор Миядзима, денщик поручика, доложили фельдфебелю Такано, что они отправляются на пост.