Однажды, когда на птичьем дворе секли нерадивую рабыню, у которой неизвестно каким образом пропала корзина яиц, приготовленных для продажи, Лициния, услышав вопли, вышла из дома.

Навстречу ей бросилась виллика:

— Госпожа моя, — воскликнула она, удерживая Лицинию за край туники, — тебя ждет человек с эпистолой…

— Пусть войдет в атриум, — распорядилась она и спросила, за что наказывают рабыню. Проступок невольницы показался ей незначительным, и она приказала прекратить истязание.

Посредине атриума стоял смуглый молодой плебей. Она невольно залюбовалась им, а он, поклонившись, подал ей письмо:

— От нашего господина Люция Сергия Катилины. Патриций писал, что вилла Корнелия Лентула Суры продана этрусским обществом публиканов за долги господина, и поручал Сальвию отвезти Лицинию к своему другу Манлию, ветерану Суллы.

— Поедешь со мной? — спросил Сальвий, весело взглянув на нее.

Лициния смущенно опустила глаза.

— Не знаю… в чужой дом… в чужую семью тяжело вступать… — пролепетала она.

Сальвий стал убеждать, что иного выхода нет, и она решила собираться в дорогу.

Весь день Сальвий помогал ей по хозяйству: нужно было сдать расписки в получении денег, взыскать по счетам с должников, отвезти в нундины плоды и овощи на рынок. А когда наступил вечер и они, сидя в атриуме, ужинали, Сальвий сказал:

— Мой господин Катилина послал меня по делам в Этрурию, и мы часто будем видеться. Я скажу Манлию, как приказал господин, что ты — моя жена…

Лициния вспыхнула:

— Зачем? — шепнула она. — Разве Манлий…

— У него на попойках собираются разные люди, а тебя нужно обезопасить. Я скажу Манлию так: «Наш господин Катилина приказал тебе дать приют Лицинии и заботиться о ней, как о родной его дочери…»

Лициния схватила его за руку.

— Да воздадут тебе боги за твою доброту…

Манлий принял их приветливо, а прочитав эпистолу Катилины, сказал:

— Будь спокоен. У меня твоя жена никем не будет обижена, иначе…

Он поднял огромный кулак и погрозил им невидимому врагу.

Ночью, когда в доме все заснули, Манлий и Сальвий вышли в поле.

— Господин передает тебе власть над Этрурией, — говорил Сальвий. — Готовь ветеранов к восстанию, вербуй плебеев, набирай рабов…

— Наконец-то! Серебро на это-дело?

— Со мною.

— Что нового в Риме?

— Красс и Помпей грызутся…

— Они грызлись и при жизни императора, — усмехнулся Манлий. — А Цезарь?

— Не люблю его — лисица. Манлий пожал плечами:

— Все хитрят — иначе нельзя. Разве Катилина действует открыто?

Шли межой между колосящихся хлебов. Крупные звезды трепетали на черном пологе неба. Оба молчали.

— А ты, — остановился Манлий, — останешься здесь?

— Господин приказал помогать тебе. И, если позволишь, я объеду всю Этрурию…

— Да воздадут ему боги за его заботы о ветеранах императора! — воскликнул Манлий. — Пусть сопутствует нам и ему тень нашего друга, отца и владыки!..

Сальвий молчал, — его возмущала рабская преданность Сулле, о жестокости которого он много слышал от Мульвия. Привыкши ненавидеть диктатора, он думал: «Вот стоит человек, восхваляющий это чудовище, и я не смею ему прекословить». Понимал, что тесно соединились нужды ветеранов с нуждами плебса под главенством Катилины, который предостерегал его перед отъездом из Рима: «Не ссорься ни с кем, если нужно — превозноси перед ветеранами Суллу, перед рабами — Спартака и перед плебеями — Гракхов, Сатурнина и Мария… Помни — необходимо набрать побольше легионариев, чтобы опрокинуть проклятую власть нобилей!»

Возвращаясь домой Манлий твердо сказал:

— Я подыму всю Этрурию и создам крепкие легионы, а ты будешь у меня начальником конницы.

Моряки, распущенные Митридатом после выдачи Сулле кораблей, стали пиратами, и к ним присоединились тысячи людей, не желавших подчиниться суровому господству Рима: морские разбои охватили не только Архипелаг и моря, омывающие Грецию, но даже берега Италии, — торговые суда не могли свободно плавать, и публиканы терпели огромные убытки. Владея многочисленными Пристанями на берегах Средиземного моря и особенно в Киликии, пираты не скрывали награбленных сокровищ (их корабли были украшены золотом и пурпуром, а весла отделаны серебром); дерзость их с каждым днем возрастала: они проникли в Остию и сожгли римские суда, а когда преступление осталось безнаказанным, отрезали Италию от ее житниц, и подвоз хлеба прекратился. В Риме наступал голод. Народ роптал, требуя прекратить это зло.