«Конечно, Рулл подкуплен Крассом, — думал Цицерон, — и стоит только пройти аграрному закону, как децемвиры, в число которых попадут несомненно Красс и Цезарь, возбудят вопрос об Египте: имущество Птолемеев, завещанное Александром II вместе с Египтом, стало после 666 года частной собственностью, следовательно; это имущество нужно взять, а чтобы взять, следует объявить войну Египту. Красс умен. Народ тем более поддержит его, если он пообещает купить земли для плебса».

Цицерон видел, что его сторонники испуганы: нобили боялись децемвирата, который считали скрытой диктатурой популяров; полководцы — посягательств на богатства, захваченные в недавних войнах, а публиканы, взявшие на откуп общественные земли в Вифинии и Понте,-продажи их.

Еще накануне были распущены слухи, что аграрный закон уничтожит государственную и частную собственность – и все общественные земли Эллады и Азии, завоеванные Суллой после 666 года, и имения, отнятые у проскриптов. И всадники, во главе с Аттиком, требовали от сената принять решительные меры.

Выступил Цицерон – он произнес две блестящие речи «Об аграрном законе», восхваляя Гракхов и превознося их земельные законы, но тут же заявил, что несвоевременная рогация Рулла только ухудшит положение бедняков.

Напрасно Красс и Цезарь разжигали страсти подкупом, угрозами, обещаниями благ, а народный трибун Лабиен, горой стоявший за Цезаря, обвинил старого сенатора Рабирия, тридцать семь лет назад осудившего Сатурнина без провокации, — всё было напрасно: Рабирия защитил Цицерон, а отмена долгов не прошла.

Пользуясь огромной популярностью среди недовольных, вождь угнетенной голи, как величали Катилину его враги, имел сторонников не только в столице, но и во многих муниципиях: ветераны и колонисты Суллы, во главе с Гаем Манлием, обнищавшая знать, к которой примкнули Публий Лентул Сура, Гай Цетег, и, наконец, толпы голодных пролетариев, готовых на всё, лишь бы сбросить со своих плеч вековые унижения и нищету.

С обеих сторон ненависть переходила в едва сдерживаемую ярость. Катилина возбуждал толпы пролетариев, а оптиматы кричали на форуме, что республике угрожает заговор промотавшихся гуляк, и шопотом называли имя Красса, поддерживавшего их деньгами.

Катилина совещался с Цезарем и Крассом.

— Подлая собака Цицерон угрожает мне судом, — говорил он, бегая по атриуму, — но я — клянусь Олимпом! — разрушу замыслы этого шута, лизоблюда и льстеца!

— Не доверяй Целию и Квинту Курию, — сказал Красс. — Фульвия, любовница Курия, часто видится с Цицероном, а твои речи известны всему Риму. Зачем ты сказал избирателям: «Несчастные не могут рассчитывать на богатых для улучшения своей участи»? Зачем Манлий смеялся над рогацией о долгах, говоря, что «должники могут освободиться только при помощи мечей»? Вошли Гай Манлий и Сальвий.

— Вот они, надежда угнетенных! — вскричал Катилина, подбегая к ним и пожимая руки. — Как дела, коллеги? Готовы ли жители Транспаданской Галлии нас поддержать? А ремесленники Рима? Хорошо, я так и думал. Оставайтесь же в Риме до выборов.

— Вождь, со мной приехала моя любимая жена, — возвестил Сальвий, — и она сумеет склонить жен знатных плебеев на нашу сторону.

— А мы не пожалеем своих голов для блага республики, — оказал Катилина. — Только военная диктатура способна установить порядок в Риме!

— У нас есть мечи, — подхватил Манлий, — есть копья, сила в мышцах и мужество в сердцах. И, если мы дружно ударим, сам Марс содрогнется на ложе Венеры!..

Он засмеялся и прибавил:

— Цицерон стремится помирить всадников с сенатом. Он распространяет слухи, обвиняя нас в заговоре против республики. Но, если этот длинный гадкий червь начнет нам вредить действиями, мы безжалостно растопчем его…

Августовские выборы кончились/неудачей для Каталины. Консульство получили Люций Лициний Мурена и Децим Юний Силан. Цезарь был избран претором, а Метелл и Катон — трибунами.

Катилина был взбешен неуспехом. Посылая в Этрурию Манлия и.Сальвия, он говорил:

— Увеличьте войско отверженными людьми, призовите под наши знамена беглых рабов и ждите моей эпистолы. Да помогут вам боги!

А Цицерон, не имея доказательств виновности Каталины и желая ладить с народом, не знал, что делать. Аристократы требовали ввести военное положение, а он колебался.

Прошло два месяца, и Цицерон, побуждаемый нобилями, вынужден был созвать сенат.

— Знаю все, — говорил он, и, хотя утверждал, что имеет доказательства виновности Каталины, — это была ложь: он действовал на основании слухов и сведений, доставляемых Фульвией, любовницей Курия. Но можно ли было верить легкомысленной женщине, которая заявляла, что Катилина замышляет убийство сенаторов?

Объявление военного положения вызвало волнения в Риме. Граждане ожидали, что консул призовет к оружию сенаторов и всадников, как это было во времена Гракхов и Сатурнина, но этого не случилось: не те были времена и нравы!

В городе были расставлены караулы, и Катилина, вызванный консулом оправдаться, отвечал дерзко, высокомерно и насмешливо. Одни сенаторы утверждали, что Цицерон солгал, чтобы возвыситься; другие — что он опасался принять чрезвычайные меры по праву консула, боясь навлечь на себя ненависть черни. А Красса и Цезаря почти не было видно: привыкшие действовать исподтишка, они притаились, выжидая, готовые вмешаться, если успех будет на стороне заговорщиков.